ный вкус, старые улицы милей...» И, отвечая кому-то, кто упо-
69
мянул о широких городских магистралях, он произносит:
«Верно, это правительство ничего не сделало для защиты от
внешнего врага; все было сделано для защиты от населения» *.
Подсев ко мне, он заводит речь о моих книгах и любезно
уверяет, что они были для него развлечением в изгнании. Он
добавляет: «Вы создали типы, а этой способностью не всегда
одарены даже самые талантливые люди». Потом он говорит
о моем одиночестве, сравнивая его со своим одиночеством в из
гнании, рекомендует мне труд как спасительное средство,
утешая меня, рисует мне что-то вроде сотрудничества с
тем, кого уже нет в живых, и заканчивает следующей фра
зой: «Я лично верю в присутствие мертвых и называю их
Невидимые».
В салоне царит полное уныние. Даже те, кто посылает в
«Раппель» * бодрые, призывающие к мужеству статьи, при
знаются во всеуслышание, что мало верят в возможность сопро
тивления. Гюго говорит: «Мы еще когда-нибудь возродимся, мы
не можем погибнуть, мир не может подчиниться отвратитель
ному германизму; через пять-шесть лет наступит реванш».
В течение всего этого визита Гюго любезен, прост, благо
душен, не пророчествует, как сивилла, и ничего безапелляци
онно не изрекает. Свою значительность он дает почувствовать
лишь легкими намеками, когда, говоря, например, об украше
нии Парижа, упоминает собор Парижской богоматери. Испыты
ваешь к нему признательность за ту холодноватую, чуть-чуть
светскую учтивость, которую так приятно встретить в наше
время вульгарной развязности, когда величайшие знаменито
сти приветствуют вас при первой же встрече словами: «А, это
ты, старина!» < . . . >
Среда, 9 ноября.
У нас уже имелся план императора, план Паликао; теперь
нам угрожают еще и планом Трошю *. Что представляли собою
два первых плана, мы знаем; спаси нас господь от треть
его! < . . . >
Четверг, 10 ноября.
Среди тех, с кем я сейчас встречаюсь, все поголовно чувст
вуют настоятельную потребность в душевном покое, умствен
ном отдыхе, стремятся уехать из Парижа. Все говорят: «Как
только это кончится, — я уеду». И каждый называет какой-ни
будь уголок Франции, пустынную сельскую местность, вдали
от Парижа и всего, что напоминает о нем, где можно будет без-
70
думно пожить некоторое время, позабыв обо всех и ни о чем
не размышляя.
Очень может статься, что великий восемьдесят девятый год,
о котором даже враги и противники не могут слова написать
без расшаркиванья, был не так благотворен для судеб Фран
ции, как до сих пор предполагалось. Быть может, скоро отдадут
себе отчет в том, что с этого года все наше существование
стало непрерывным рядом взлетов и падений (взлеты были
тогда, когда у власти случайно оказывался человек одаренный),
рядом исправлений социального устройства, при котором от
каждого поколения требуется новый спаситель. Французская
революция убила, в сущности, дисциплину в народе, способ
ность личности к самопожертвованию, поддерживаемые прежде
религией и некоторыми другими возвышенно-бескорыстными
чувствами. А то, что от этого еще осталось, было уничтожено
нашим первым спасителем — словечком его премьер-министра:
«Обогащайтесь!» — и примером, который подавал нам вместе со
своим двором наш второй спаситель, говоривший: «Наслаждай
тесь жизнью!» * Когда же все верованья окончательно были
убиты, верховная власть во Франции при посредстве всеобщего
голосования стала осуществляться разрушительными и дезор
ганизаторскими инстинктами низов нашей нации.
Восемьдесят девятый год мог положить начало новому го
сударственному строю у другого народа, народа, по-настоящему
любящего свободу и равенство, народа просвещенного, обла
дающего способностью правильно судить и критически во всем
разбираться. Но для скептической по своему характеру, легко
мысленной и насмешливой Франции режиму восемьдесят девя
того года суждено, мне думается, стать гибельным.
Пятница, 11 ноября.
Раненый пользуется сейчас всеобщим вниманием. Прохожу
по бульвару Монморанси и вижу, как в открытой коляске ка
кая-то дама вывезла на прогулку раненого в сером плаще и в
военной фуражке. Она глаз с него не сводит и поминутно укры
вает ему ноги соскальзывающим с них меховым одеялом. За
ботливые руки, словно руки супруги или матери, все время что-
то поправляют на нем.
Раненый стал предметом моды. Для иных он, правда, пред
мет полезный, нечто вроде громоотвода. Он защищает ваш дом
от нашествия пригородных жителей, а в будущем спасет вас от
пожара, грабежей, прусских реквизиций. Кто-то рассказывал
71
мне, что один из его знакомых устроил у себя в доме лазарет.
Восемь кроватей, две сестры милосердия, корпия и бинты —
словом, все, что полагается. А раненых нет как нет. Устроитель
лазарета забеспокоился о судьбе своей недвижимости. Что ж
он делает? Идет в госпиталь с большим количеством раненых
и вносит не более не менее, как три тысячи франков за то,
чтобы ему уступили одного из них.
Я горячо желаю мира, эгоистически желаю, чтобы пушеч
ный снаряд не угодил в мой дом, не уничтожил собранных мною
произведений искусства; и все же я со смертельной тоской в
душе брел вдоль крепостных укреплений. Я глядел на все эти
работы, которые не смогут помешать победе немцев. И почув
ствовал по виду рабочих, солдат и национальных гвардейцев,
почувствовал по всему, чем выражает себя вовне человеческая
душа, что мир уже заранее подписан, и подписан именно на
таких условиях, какие поставит г-н Бисмарк. И я неразумно
страдал, как от обмана, как от разочарования в любимом суще
стве... Нынче вечером кто-то сказал мне: «Солдаты Националь
ной гвардии? О них и говорить не стоит! Пехота сразу же сда
стся. Мобильная гвардия — та, пожалуй, немного продержится;
моряки постреляют без всякого воодушевления. Вот каково бу
дет сражение, если и вообще-то будут сражаться».
Воскресенье, 13 ноября.
Среди всего, что угрожает сейчас нашей жизни и что ее ско¬
вывает, есть нечто поддерживающее, подстегивающее, даже
заставляющее почти любить ее: это волнение. Ходить под пу
шечными ядрами, отважно пробираться к опушке Булонского
леса и смотреть, как, например, сегодня, на пламя, вырываю
щееся из домов в Сен-Клу, жить в непрестанной тревоге, по
рождаемой войной, которая тебя окружает, и почти непосред
ственно касается, подвергаться опасности, все время ощущать,
как учащенно бьется твое сердце, — есть во всем этом какая-то
своеобразная прелесть, и я чувствую, что когда этому лихора
дочному наслаждению придет конец, — оно сменится скукой,
просто скукой, самой пресной скукой.
Нынче ночью в морозном и гулком воздухе, среди непре
рывной пушечной пальбы, похожей на дальние раскаты грома
в горах, поминутно проносится вдоль всей линии крепостного
вала протяжный и волнующий речитатив часовых: «Слуша-а-
ай!»
72
Вторник, 22 ноября.
Брожу по Булонскому лесу; тоска, порождаемая войной,
усугубляется еще тоскливостью осенней поры. Густая сетка
дождя прячет неясные очертания далеких холмов; на тусклом
небе время от времени появляется белое облачко — стреляет
пушка одного из фортов; с правого берега Сены, сквозь завыва
ния ветра, доносятся иногда отзвуки ружейных выстрелов.