ние. Вильгельм или Наполеон — для него все едино.
Право, я нахожу, что мои друзья чересчур возносятся над
прочим человечеством; я прихожу почти в ярость, когда слышу
речи Нефцера о том, что поведение Базена, несомненное его
предательство вполне понятны с человеческой точки зрения, и
тот издевательский, веселый хохот, которым он сопровождает
свои слова.
Среда, 30 ноября.
С часу ночи и до одиннадцати утра — ни на миг не смол
кающая канонада, такая частая, что не различаешь отдельных
пушечных выстрелов и кажется, что это беспрерывное грохота
ние надвигающейся грозы, которая никак не может разра
зиться. Словно в небесах кто-то переезжает на другую квар
тиру, и титаны передвигают над вашей головою небесные ко
моды.
Я в саду у Гаварни, превратившемся теперь в своего рода
обсерваторию для прохожих, проникающих сюда сквозь пролом
в стене. Вместе со стоящими рядом солдатами Национальной
гвардии и рабочими в блузах слежу за сотрясением небес, ко
торое как будто передается иногда и почве под моими ногами.
Весь день длится канонада. Весь день слышатся смертонос
ные раскаты и грохот; ни на миг не смолкают за горизонтом
громовые удары, похожие на гул отдаленного морского прибоя.
79
Мне нездоровится. Я не смог после обеда съездить в Париж
и нахожусь теперь в полном неведении. Прислушиваюсь к
уличному шуму: шаги прохожих, звук их голосов могут рас
сказать вам иной раз, хороши или плохи дела. Но нет! Нынче
вечером улица безмолвствует.
Четверг, 1 декабря.
На улице Турнон я вижу при слабом мерцающем свете све
чей, еле пробивающемся из подворотни, мертвенно-бледное
лицо, повязанную клетчатым платком голову и, точно труп,
распластанное тело, которое снимают с носилок; каждый раз,
как к нему прикасаются руки тех, кто несет его в лазарет,—
раздается крик боли. Это солдат с раздробленным бедром; ра
ненный вчера в одиннадцать часов утра, он только сегодня
ночью был подобран на поле битвы.
В отейльском омнибусе подле меня сидит парижский кара
бинер с каской прусского королевского гвардейца на коленях.
Он рассказывает о воодушевлении войск, о зуавах, проявив
ших необычайную отвагу при атаке на Вилье *, и об одной из
рот, от которой уцелело лишь четверо солдат.
Пятница, 2 декабря.
Нынче на Тронской аллее собрался весь Париж. Это внуши
тельное зрелище, встревоженное многолюдство великого го
рода, высыпавшего к его заставам, чтобы быть как можно
ближе к приходящим извне новостям *.
По обеим сторонам пустого шоссе, охраняемого солдатами
Национальной гвардии, вплоть до самой заставы с голубею
щими в лучах зимнего солнца столбами, толпится народ; взо
бравшись на кучи щебня, люди образуют две холмоподобные
группы. А по шоссе беспрерывно движутся взад и вперед ла
заретные фуры, проезжают повозки со снарядами, подводы с
патронами, зарядные ящики и всевозможные экипажи, задер
живаемые опускающимся каждые четверть часа железнодо
рожным шлагбаумом, который заставляет их отхлынуть назад
с пронзительным дребезжанием и лязгом. И все взоры прико
паны к повороту дороги, откуда показываются, возвращаясь
обратно, лазаретные фуры; все глаза, высмотрев издалека
шляпу сидящего рядом с возницей священника и белый голов
ной убор сестры милосердия, занимающей место на передней
скамейке, впиваются в темное пространство за спиной воз
ницы, где можно разглядеть в полумраке беспомощно распро-
80
стертое тело раненого. Душевную боль и вместе с тем жадное
любопытство вызывают у всех эти смертельно бледные, осу
нувшиеся лица, пятна крови и в клочья изодранные военные
мундиры, эти не выдаваемые ни стоном, ни жалобой страда
ния искалеченных людей, которые знают, что на них смотрят,
прилагают все усилия, чтобы держаться с достоинством.
Проезжают бледные раненые, сидящие на задке повозки,
свесив безжизненные ноги и вымученно улыбаясь прохожим —
от их улыбок хочется плакать. Проезжают раненые, на лицах
у которых читается мучительная тревога: потребуется ли ам
путация, и что впереди — жизнь или смерть? Проезжают ра
неные, раскинувшиеся на охапке соломы в эффектных теат
ральных позах и бросающие с высоты повозки в толпу: «Уж
будьте покойны, покрошили мы там пруссаков». Среди фран
цузских раненых покуривает сигару толстый саксонец с бла
годушной улыбкой на довольном лице. Какой-то раненый оша
лело прижимает к груди ружье с обломком штыка в дюйм ве
личиной. В маленьких каретах проезжают мимо раненые
офицеры, в глубине экипажа можно разглядеть обшитый зо
лотым галуном рукав и ослабевшую руку, опирающуюся на
эфес сабли; а сквозь запотевшие окна движущихся омнибусов
ежеминутно видишь сгорбленные спины сидящих там рядами
раненых солдат.
Несмотря на резкий холод, толпа не в силах оторваться от
этого кровавого зрелища. Слышно, как женщины постукивают
подошвами ботинок по каблучкам и как похрустывает при
этом на промерзшей земле ледок. Все жаждут видеть, жаждут
знать, но ничего узнать не могут; ходят самые противоречивые
слухи. И в зависимости от каждого сказанного слова лица то
проясняются, то снова мрачнеют. Кто-то замечает, что с фортов
уже не слышно пушек и что это хороший знак: значит, армия
наступает. Слышу разговор в одной группе: «Кажется, нынче
утром дела были из рук вон плохи, мобильная гвардия дала
тягу... А теперь все пошло на лад!»...
И взгляды все так же впиваются в раненых, в курьеров,
адъютантов, во всех, кто галопом мчится оттуда. «Глядите,
Рикор!» — узнает кто-то сидящего в одном из экипажей хи
рурга. Проезжающий мимо солдат-кавалерист бросает в толпу:
«Штыковая атака... в полумиле от Шенневьера!..» *
А люди по-прежнему ждут, по-прежнему расспрашивают и
настойчиво добиваются слов: «Все идет хорошо». Каждый вер
ховой, чтобы быть пропущенным, должен твердить им: «Все
идет хорошо!» Нет никаких достоверных сведений, но толпе
6 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
81
почему-то кажется, что дела наладились. И лихорадочно-радо-
стное волнение освещает побледневшие от холода лица; все —
и мужчины и женщины — бросаются навстречу скачущим вер
ховым, со смехом, шутками или с кокетством, с мягкой настой
чивостью стараясь вырвать новости, которых у тех нет.
Воскресенье, 4 декабря.
Несмотря на холод, на сильный мороз с резким ветром, я не
могу устоять перед желанием посмотреть, что делается у Трон
ной заставы. На дороге, проходящей по крепостному валу от
Рапе до Венсенской аллеи, — укутанные горожане, женщины с
покрасневшими под вуалетками носами тащат за руку сопя
щих ребятишек: мужчины, женщины, дети — все выжидающе
глядят на горизонт. Вверху, на укреплениях, в ярком дневном
свете диковинным силуэтом вырисовывается национальный
гвардеец, завернувшийся, за неимением плаща, в клетчатую
шаль своей жены.
У Венсенской заставы орава малышей взобралась на дере
вянные перекладины; постукивая подошвами своих сабо, они
сообщают толпе обо всем, что видят сквозь бойницы. Эти юные
сорванцы все знают, во всем разбираются, и один из них, напо
минающий мне того мальчугана из «Кары» Монье, кри
чит другому: «Да, это, видать, лазаретный флаг... Белый флаг,
чтобы подобрать мертвых!»
Возвращаюсь обратно по железной дороге вместе с двумя
солдатами-пехотинцами. Они жалуются, что не спали уже пять
суток: «У нас отобрали одеяла, и спать приходится прямо на го