исходит сбор пожертвований в пользу раненых; вместительные
коленкоровые сумы, вроде тех, что мне приходилось видеть в
дни карнавала в Италии, подымают до высоты третьего этажа,
чтобы принять даяние от стоящих у окон людей.
Большие парижские кофейни имеют сейчас самый провин
циальный вид. Почему бы это? Потому ли, что мало лакеев,
что завсегдатаи читают все время одну и ту же газету и, со
бравшись кучками посреди зала, толкуют о дошедших до них
известиях, точно так же как обсуждаются местные новости в
маленьких городках; потому ли, наконец, что посетители ко
феен, сами не зная зачем, застревают там, где прежде приса
живались лишь на м и н у т у , легкомысленно и беспечно, как
перелетные птицы, ибо за дверьми кофейни их ожидали ты
сячи других удовольствий и развлечений?
Все вокруг тают и чахнут. Только и слышишь ото всех, что
приходится ушивать пояс в панталонах, а Тео жалуется, что
впервые в жизни надел подтяжки, потому что его штаны не
удерживаются больше брюхом.
Вдвоем с ним мы отправляемся навестить Гюго в павиль
оне Роган. Застаем его в просторной комнате особняка; буфет
светлого дерева, точно в столовой, камин украшен двумя ки
тайскими фарфоровыми лампами, между которых красуется
бутылка водки. Божество окружено существами женского пола.
Ими занят весь диван; пожилая дама с седыми волосами, в
платье цвета осенних листьев, с глубоким вырезом на груди,
обнажающим большой участок ее морщинистой кожи, играет
роль хозяйки салона. Эта женщина — помесь маркизы былых
времен с современной лицедейкой.
Но само божество показалось мне сегодня вечером каким-
то старым. У него покрасневшие веки, лицо такого же кирпич
ного цвета, как когда-то в Рокплане, борода и волосы всклоко
чены. Из рукавов куртки выглядывают манжеты красной
шерстяной фуфайки, а на шее повязан белый фуляр. После бес
конечных хождений взад и вперед, открывания и закрывания
дверей, появления и ухода посетителей, в том числе актрис,
пришедших поговорить о стихах из «Возмездий», которые они
собираются декламировать с театральных подмостков, после
того как нечто таинственное происходит в передней, Гюго опу
скается на пуф подле камина и медленно, как будто бы слова
его — плод утомительных раздумий, начинает говорить, в связи
86
с детальным фотографированием, о Луне, о том, что он всегда с
огромным интересом старался разобраться в изображении ее
поверхности, о ночи, проведенной вместе с Араго в обсервато
рии. Он рассказывает о телескопах того времени, приближав
ших Луну к нашему глазу всего лишь на девяносто лье, так
что, по его словам, если бы там был какой-нибудь монумент —
а говоря о монументах, Гюго неизменно называет собор Па
рижской богоматери, — он бы казался нам не больше точки.
«Но теперь, — продолжает он,— благодаря всяческим усовер¬
шенствованиям и линзам в метр величиной, Луна будет значи
тельно приближена к нашему глазу. Сильное увеличение
связано, правда, со всякими хроматическими явлениями: диф
фузией, радужным размыванием контуров. Но это ничего не
значит, и мы вправе ждать от фотографии большего, чем ви
дим на картах лунных гор».
Потом, уж не помню как, разговор перескакивает с Луны на
Дюма-отца. «Знаете ли, — обращается Гюго к Готье, — говорят,
что я был в Академии... Да, я действительно там был, чтобы
способствовать избранию Дюма. И добился бы его избрания,
потому что пользуюсь авторитетом среди своих коллег. Но
сейчас их в Париже всего тринадцать человек, а для выборов
необходимо присутствие двадцати одного члена Академии».
Из Пасси в Отейль я возвращаюсь этой ночью пешком. Вся
дорога одета снегом. Оседающий изморозью сырой туман весь
пронизан рассеянным светом луны. Каждая веточка окутана
снежной пеной и словно покрыта сверху леденцом; ветви де
ревьев будто в перламутровых наростах. И чудится, что дви
жешься в каком-то аквариуме, при голубоватом тусклом свете,
среди больших белых звездчатых кораллов. Этот снежно-лун-
ный пейзаж так меланхолически-фантастичен, что мысль о
смерти на его фоне почти сладостна. Кажется, что без сожале
ния уснул бы в этой поэтической стуже.
Воскресенье, 11 декабря.
Чтобы позавтракать, мне, пожалуй, не остается ничего дру
гого, как настрелять у себя в саду воробьев.
12 декабря.
Сегодня ночью был мороз, затем оттепель — и снова мороз;
первый раз в жизни мне довелось увидеть, точно в феерии, не
кое маленькое чудо природы. Каждый листочек покрыт сверху
другим, ледяным листком, так что, если поднимешь куст, со-
87
гнувшийся под тяжестью этого хрусталя, он звенит, точно лю
стра, и вся эта ледяная флора дребезжит у твоих ног, как бью
щееся стекло. Я с интересом рассматривал листья падуба,
словно засунутые в какой-то алмазный футляр, пока истаивала
эта недолговечная ледяная оболочка. < . . . >
Пятница, 16 декабря.
Сегодня получено правительственное сообщение о взятии
Руана *. Я счастлив удостовериться в том, что Флобер, грозив
ший застрелиться, просто бахвалился.
Поддаться какой-то глупой любви ко всяким кустикам и,
вооружившись садовыми ножницами, очищать целыми часами
старый плющ от сухих веточек, полоть грядки фиалок, удоб
рять их смесью чернозема с навозом — и все это в тот момент,
когда крупповские пушки могут ежеминутно обратить и дом
мой и сад в развалины! Какая нелепость! Но я отупел от горя,
и мною овладела мания, как у старого, ушедшего от дел лавоч
ника. Боюсь, что под моей шкурой литератора во мне уже не
осталось ничего, кроме садовода.
Воскресенье, 18 декабря.
Нынче в Опере концерт. Замечаю, что все перекупщики би
летов нарядились солдатами Национальной гвардии.
Цены в меню у Бребана на сегодня, 18 декабря: Крылышко
цыпленка — 9 франков. Ножка — 6 франков.
Вторник, 20 декабря.
Не знаю точно, какова причина — отсутствие ли свежего
мяса, недостаток ли питательности всей этой вываренной и за
консервированной тухлятины, нехватка ли азота или недобро
качественность и неудобоваримость этой лишь обманывающей
голод еды, которую вот уже полгода как подают вам в ресто
ранах, — но вполне сытым не бываешь никогда; что бы ты ни
съел — всегда остаешься голодным. Нынче ночью мне при
шлось встать с постели, чтобы погрызть шоколада.
По дороге на кладбище застаю на площади Клиши, подле
статуи генерала Монсе, мобилизованных и готовых к отправке
солдат Национальной гвардии. Они в серых плащах, за спиной
у них мешки с торчащими наружу колышками палаток. Их
окружают женщины и дети, которые до последней минуты не
могут расстаться с ними. У девочки, примостившейся между ко-
88
лен у отца, за спиной мешочек с морским сухарем, играющим
для нее роль солдатского хлебного пайка. Молоденькие девушки
застенчиво и с опаской держат ружье брата или своего милого,
забежавшего в винную лавочку. Мелькают, хлопая на ветру.
красные полы плаща разносящей вино маркитантки.
Вот привезли какие-то мешки; из них вываливают на мо¬
стовую пакеты патронов, и вскоре вся она покрывается клоч
ками их серой обертки. Солдаты — кто стоя на коленях прямо
на мостовой, кто усевшись на пьедестал статуи маршала, — на
бивают патронами, розданными по сотне на каждого, свои ра
скрытые сумки, а мимо них движутся похоронные процес
сии, сопровождаемые национальными гвардейцами с опущен