ское плато.
Тот же Дю Моте уверяет, что после полной победы, одержан
ной нами 2 декабря *, когда армия получила приказ идти впе
ред, Трошю неожиданно сообщили, что боевые припасы на
исходе.
Услышав это, Сен-Виктор принимается красноречиво дока
зывать необходимость нового Сен-Жюста. Кто-то говорит, что
сегодня правительство получило ультиматум: если Париж не ка
питулирует, он будет сожжен.
В углу Бертело произносит смешную своими преувеличе
ниями обвинительную речь против Альфана, объявляя его со
знательным виновником всех пагубных нелепостей: он будто
бы действовал довольно оригинальным способом — соглашаясь
со всеми мерами, которые предлагались Ферри, он брался за все
сам и все делал как можно хуже. Бертело упоминает соление
мяса, которое затем протухло, размещение лазарета в Люксем
бургском дворце, где раненые мерзли, строительство укрепле
ний в Авроне и другие прискорбные факты, позволяющие, заяв
ляет он в своей крайне несправедливой антипатии, считать Аль-
фана Османном Вильгельма Прусского.
Этим грустным речам вторят скорбные охи Ренана, кото
рый предсказывает нам, что вскоре мы станем свидетелями апо
калиптических сцен.
Среда, 11 января.
Спасаясь от бомбардировки, толпы напуганных женщин и
детей, навьюченных узлами, проходят через Отейль и Пасси;
тени их скользят вдоль стен, падают на объявления, возвещаю-
7*
99
щие, что отбираются все участки на кладбищах, не купленные
навечно. Вечером из своих окон я вижу огромный пожар,
должно быть, пожирающий форт Исси.
Пятница, 13 января.
Надо отдать справедливость народу Парижа — он поистине
достоин восхищения! Видя, как торговцы съестным нагло вы
ставляют напоказ свои товары, некстати напоминая голодаю
щему населению, что богачи за большие деньги все еще могут
купить птицу, дичь и всевозможные деликатесы, этот народ не
бьет витрин, не осаждает торговцев, не грабит их лавки! Тут
есть чему удивляться. Но мало этого! Люди даже не думают
сердиться: дальше шуток, насмешек дело не идет.
Некоторое возмущение я заметил лишь на улице Монмартр,
перед лавкой булочника Эде — единственного булочника, кото
рый в эти дни все еще печет белый хлеб и рожки. Народ, при
вычный к белому хлебу и вынужденный теперь довольство
ваться черным, видимо особенно чувствителен к этому лишению,
от которого его может избавить только многочасовое стояние в
очереди.
Когда я читал в газете Марата яростные нападки Друга На
рода на сословие бакалейщиков, все это представлялось мне ма
ниакальным преувеличением *. Теперь я убеждаюсь, что Марат
был прав. Все эти сплошь огвардеенные торговцы — отпетые
спекулянты и жулики! Я, со своей стороны, не видел бы ничего
худого в том, чтобы парочку этих злобных разбойников пове
сили над витринами их лавок, — уверен, что в этом случае сахар
перестал бы ежечасно дорожать на два су за фунт. Быть может,
в революционное время справедливая казнь нескольких лиц —
единственное средство удержать растущие цены в каких-то ра
зумных рамках.
Сегодня вечером у Петерса я видел, как метрдотель резал
телячью ножку на двести ломтиков. Двести ломтиков, по шесть
франков, — итого 1200 франков. Перестанем же оплакивать
участь рестораторов.
Подслушанный мною разговор: «Наши жены покинули нас
на сегодняшний вечер». — «Тем лучше, пойдем взглянем на Пан
теон, на следы бомбардировки». Посещение разбитых кварталов
заменило театр.
Почти всю эту ночь я простоял у окна — мешала спать кано
нада и ружейная пальба в районе Исси. В ночной тишине эти
звуки казались совсем-совсем близкими, и на какую-то минуту
100
распаленное тревогой и страхом воображение внушило мне,
будто пруссаки взяли форт, откуда больше не стреляют, и будто
теперь они атакуют укрепления.
Воскресенье, 15 января.
Самая ужасающая канонада, которая когда-либо потрясала
юго-западную часть укреплений. «Вот так шпарит!» — бросает
на бегу какой-то простолюдин. Дом, сотрясаемый до основания,
сбрасывает со своих карнизов и потолков застарелую пыль.
Несмотря на мороз и ледяной ветер, на Трокадеро все время
толпятся любопытные. На Елисейских полях лежат обрубки ве
ковых деревьев, и пока их не погрузили на телеги, вокруг них
с ножами, топориками и всевозможными инструментами копо
шится целая туча ребятишек — они отсекают куски коры и рас
совывают их по карманам, набирают полные руки, полные фар
туки, а из ямы у подножья упавшего дерева торчат головы ста
рух, пытающихся мотыгами откопать остатки корней.
На фоне этой картины — несколько фланеров обоего пола;
вид у них беззаботный, будто ничего не случилось и они, как
всегда, совершают свою предобеденную прогулку по асфальту.
В одной кофейне на Бульварах семь-восемь молодых офице
ров мобильной гвардии увиваются вокруг какой-то лоретки —
крашеной блондинки «под венецианку» — и вдохновенно фанта
зируют, сочиняя меню воображаемого ужина.
Я домовладелец, и потому мое положение особенно сложно.
Каждый вечер, возвращаясь домой пешком, я пытаюсь издали
разглядеть, предельно напрягая зрение, стоит ли еще мой дом.
Затем, убедившись, что дом на своем месте, я по мере прибли
жения к моему жилищу все пристальнее всматриваюсь в него —
вокруг свистят снаряды — и удивляюсь, не обнаружив ни про
боин, ни трещин в стенах дома, дверь которого, между прочим,
оставляется полуоткрытой, чтобы мне не приходилось долго
стоять перед нею.
Среда, 18 января.
< . . . > Нынче уже не проносятся шальные снаряды, как в
предыдущие дни, — льет чугунный дождь, он понемногу окру
жает меня, замыкая в кольцо. Вокруг гремят разрывы — в пя
тидесяти, в двадцати пяти шагах, на вокзале, на улице Пуссен,
где какой-то женщине только что оторвало ступню, в соседнем
доме, получившем гостинец еще позавчера. И в ту минуту, когда
я рассматриваю в подзорную трубу батареи Медона, на волосок
от меня рвется снаряд, швыряя в двери моего дома комья грязи.
101
Около трех часов дня, проходя мимо заставы Звезды, я уви
дел, что движутся войска, и остановился. Памятник наших
побед *, освещенный солнцем, отдаленная канонада, бесконеч
ная вереница солдат, на штыках которых горело солнце, бро
сая отсветы на обелиск, — во всей этой картине было нечто те
атральное, нечто лирическое и эпическое. То было величавое и
гордое зрелище — армия, шагавшая на голос громыхающей
пушки, и в рядах этой армии — седовласые штатские — отцы,
и безбородые мальчишки — сыновья, а бок о бок с ними, нару
шая строй, шли женщины, неся на ремне ружья своих мужей
или возлюбленных. И невозможно передать, какую живопис
ную пестроту придавала войску вся эта гражданская толпа, со
провождаемая фиакрами, еще не перекрашенными омнибусами,
фургонами для доставки эраровских роялей, превращенными в
интендантские повозки.
Конечно, не обошлось и без пьяных, и без застольных песен,
диссонировавших с национальным гимном, и уж конечно, без
того озорства, которое неотделимо от французского героизма, —
но в целом это было зрелище грандиозное и трогательное.
Четверг, 19 января.
Весь Париж толчется на улицах в ожидании новостей *.
Длинные очереди у дверей лазаретов, выложенных соломой.
Перед мэрией на улице Друо такая толкотня, что, по выражению