далеку, на набережной, муниципальные гвардейцы в тучах
пыли предпринимают безвредные атаки, в то время как нацио-
118
нальные гвардейцы на улице Риволи заряжают свои ружья, а
уличные мальчишки с гиканьем и криками атакуют казармы
за Ратушей, забрасывая их камнями. На обратном пути я по
всюду встречаю кучки людей, они кричат: «Да здравствует
Республика!» На тротуарах тут и там стоят зеваки, обсуждая
расстрел Клемана Том а и Леконта *.
Обедаю у «Братьев-провансальцев» под оглушительные пат
риотические крики и, к своему великому изумлению, выйдя из
ресторана, наталкиваюсь на очередь в театр Пале-Рояля.
Воскресенье, 19 марта.
Сегодняшние утренние газеты подтверждают расстрел Кле-
мана Тома и генерала Леконта.
Я устал быть французом; во мне зреет смутное желание по
искать себе другую родину, где мысль художника может течь
спокойно, где ее не тревожат каждую минуту глупая агитация
и бессмысленные конвульсии всесокрушающей толпы.
Вокруг меня в вагоне говорят о том, что армия полным
ходом отступает в Версаль, а Париж во власти восставших.
На улице Комартен Нефцер, у которого я спрашиваю, каков
состав нового правительства, бросает мне: «Вы получите
Асси!» — и его бородавчатое лицо выражает странное оживле
ние, словно его радуют наши несчастья.
На лицах парижан — какое-то отупение; люди стоят куч
ками и, задрав головы, сквозь просветы в улицах Лепелетье и
Лаффит, разглядывают Монмартр и стоящие там пушки. Встре
чаю Гюго, он ведет за руку внука, сынишку Шарля, и говорит
своему приятелю: «Я думаю, что было бы разумно немного под
крепиться!»
Наконец на бульваре Монмартр я обнаруживаю расклеен
ные списки нового правительства * — имена настолько незнако
мые, что все это кажется мистификацией. После Асси наименее
незнакомое имя — Люлье, общеизвестно, что он сумасшедший.
Этот список означает для меня окончательную гибель респуб
лики во Франции. Плачевен был уже опыт 1870 года, который
делался сливками общества, а нынешний, предпринятый подон
ками, будет концом этой формы правления. Республика — это,
конечно же, прекрасная греза великих умов, мыслящих широко,
великодушно, бескорыстно, но она неосуществима при низких
и дурных страстях французской черни. Для этой черни Свобода,
Равенство, Братство могут означать только порабощение и ги
бель высших классов.
119
Встречаю Бертело, которого последние события словно при
давили к земле и сделали горбатым. Он приводит меня в ре
дакцию «Тан», где мы оказываемся совсем одни и под грохот
печатной машины оплакиваем судьбу агонизирующей Фран
ции. То, что происходит ныне, совершающиеся насилия, — это
шанс для самых крайних элементов из числа сегодняшних побе
дителей, шанс для графа де Шамбор. Бертело к тому же опа
сается голода. Он только что совершил поездку по департаменту
Бос, — там почти не осталось лошадей, и все поля теперь засе
яны ячменем.
Я направляю свои стопы к Ратуше. Какой-то человек, раз
махивая брошюрой, выкрикивает: «Трошю пойман с поличным
и разоблачен!» Разносчик «Авенир насьональ» громко возве¬
щает: «Арест генерала Шанзи».
Набережная и две широкие улицы, ведущие к Ратуше, пе
рекрыты баррикадами, перед которыми стоит заслон из нацио
нальных гвардейцев. Отвращение охватывает при виде их глу
пых и мерзких лиц; эти торжествующие и пьяные физиономии
словно излучают беспутство. Каждую минуту кто-нибудь из
них, сдвинув кепи набекрень, выходит из приоткрытой двери
кабачка — только в питейных заведениях идет сегодня торговля.
Вокруг баррикад — сборище уличных диогенов и тучных обыва
телей сомнительного рода занятий, они стоят об руку со своими
женами и покуривают глиняные трубки.
На башне Ратуши красный флаг, а внизу, позади трех пу
шек, копошится вооруженный плебс.
На обратном пути я подмечаю на лицах встречных прохо
жих какое-то растерянное равнодушие, иногда — грустную
иронию, а чаще всего подавленность, и вижу воздевающих в
отчаянии руки пожилых людей, которые говорят понизив го
лос и благоразумно озираются.
Понедельник, 20 марта.
Три часа утра. Меня разбудил набат, зловещий гул, кото
рый я уже слышал в июньские ночи 1848 года. Громкий скорб
ный плач большого колокола собора Парижской богоматери
господствует над звоном всех городских колоколов, этот голос —
ведущий в общем сигнале тревоги, но и его заглушают челове
ческие вопли. Кажется, призывают к оружию.
Как опрокинуто все людское предвидение! И как, должно
быть, потешается сейчас господь бог, этот старый скептик, по
смеиваясь в свою длинную белую бороду, над логикой земных
существ! Как могло случиться, что батальоны Бельвиля, столь
120
трусливые перед лицом врага, столь трусливые перед баталь
онами охраны порядка 31 октября, сумели нынче овладеть
Парижем? Как могло случиться, что Национальная гвардия
буржуазии, еще несколько дней назад полная решимости сра
жаться, рассыпалась без единого выстрела? В эти дни все про
исходит словно по заказу, словно лишь для того, чтобы проде
монстрировать ничтожность людской мудрости и людского
опыта. Последствия событий невозможно предугадать. Итак, в
настоящий момент Франция и Париж во власти рабочих, и они
дали нам правительство, состоящее только из их людей. Как
долго это будет продолжаться? Никто не знает. Невероятная
власть!
Что за отвратительная газета «Раппель», газета, которая
преуменьшает число выстрелов, убивших Клемана Тома и Ле-
конта *, газета, редакторы которой ищут дешевой популярности,
и все только для того, это нетрудно понять, чтобы завербовать
клакеров для своих литературных произведений, равно смеш
ных и ребячливых, подписаны ли они именем Мериса или име
нем Вакери.
На вокзале много отъезжающих в провинцию, и Гаврская
улица загромождена багажом, который подвозят на ручных
тележках, за неимением лошадей. Несмотря на официальную
неопровержимость свежих плакатов, подтверждающих на всех
стенах свершившийся факт, не верится, что все это действи
тельно так. И, бодрствуя, идешь с таким чувством, какое бы
вает во сне, когда находишься во власти кошмара, но сознаешь,
что это только сон.
Время от времени на галопирующей лошади проносится ка
кой-нибудь офицер импровизированного генерального штаба но
вого правительства, в красной куртке, заставляющей прохожих
оборачиваться ему вслед. А бельвильские когорты запрудили
наш бульвар у кофейни Тортони; они движутся, встречае
мые слегка насмешливым удивлением, которое как будто сму
щает их, заставляя их глаза — глаза победителей — опускаться
долу и разглядывать свои башмаки или носки, имеющиеся
лишь у немногих.
Вторник, 21 марта.
Частая барабанная дробь — то и дело бьют сбор. Вид толпы
изменился. Растет раздражение. Речи все более возбужденные.
Ружейные выстрелы слышатся уже близко. На Бульваре начи
нают осыпать ругательствами бельвильские батальоны. Во-
121
круг — словно плеск взволнованного моря, который вот-вот пе
рерастет в бурю.
Из окон квартиры Бюрти я вижу внушительную демонстра
цию, во главе ее несут полотнище с надписью: «Да здравст
вует Республика! Сторонники порядка».
Обед у Бребана. Шарль Эдмон приводит факт, ярко харак
теризующий лицо нового правительства. После того как эти
господа уничтожили полицейские досье, их первоочередной
заботой было сжечь регистрационные списки проституток.