В это жестокое время я мысленно оглядываю свою печаль
ную жизнь и все ее скорбные дни.
9*
131
Я вспоминаю годы, проведенные в коллеже, более суровые
для меня, чем для других, из-за того чувства независимости,
что всегда заставляло меня драться с мальчиками, более силь
ными, чем я, или обрекало на своего рода карантин, на кото
рый желторотые тираны подбивали трусливых подростков.
Я думаю о своем призвании художника, о призвании уче
ника Архивно-палеографической школы, от которого мне потом
пришлось отказаться под нажимом матери. Я снова вижу себя
студентом, клерком адвоката без гроша в кармане, вынужден
ным довольствоваться низменной любовью, живущим особня
ком среди друзей и товарищей, заурядных, пошлых мещан, ко¬
торые решительно не понимали мучивших меня артистических
и литературных устремлений и утешали меня зрелой отеческой
мудростью.
И, наконец, я, никогда не знавший толком, сколько будет
дважды два, всегда так робевший перед цифрами, вдруг ока
зываюсь в казначействе и вынужден с утра до вечера склады
вать и вычитать — за эти два года мысль о самоубийстве не раз
искушала меня.
Наконец я, казалось, достиг независимости, зажил свободной
жизнью и занялся любимым делом. Наконец для меня началось
счастливое существование бок о бок с моим братом. И что же?
Не прошло и шести месяцев после моего возвращения из Аф
рики, как меня свалила дизентерия, два года продержавшая
меня между жизнью и смертью и оставившая в таком состоя
нии, что я не знал с тех пор ни одного вполне благополучного
дня. Мне выпала великая радость — возможность отдавать себя
работе, для которой я рожден. Но я живу среди таких нападок,
такой бешеной ненависти, какой — могу сказать с уверенно
стью — не вызывал к себе ни один писатель нашей эпохи. Мно
гие годы прошли в борьбе, и в итоге у моего брата начались
серьезные приступы печени, а у меня появилась опасная бо
лезнь глаз. Затем мой брат заболел, очень тяжко заболел, про
мучился целый год, пораженный ужаснейшей болезнью, хуже
которой ничего не может быть для ума и сердца человека, свя
занного тесными узами с умом и сердцем больного. Он умер.
И сразу же после его смерти я, подавленный и обессиленный
утратой, должен пережить войну, нашествие, бомбардировку,
гражданскую войну, которые отозвались на Отейле тяжелее,
чем на каком-либо другом месте в Париже.
Поистине я еще никогда не был счастлив! Сегодня я спра
шиваю себя, предел ли это? Я спрашиваю себя, долго ли еще я
132
смогу видеть, не суждено ли мне вскоре ослепнуть, лишиться
того из моих пяти чувств, которое приносило и продолжает
приносить мне единственную радость в моей жизни.
Парижане, по-моему, просто взбесились. Сегодня я видел
женщину — не из простонародья, — женщину почтенного воз
раста, одним словом, вполне солидную особу из буржуазного
круга; она без всякого повода дала пощечину человеку, ко
торый имел дерзость сказать ей: «Оставьте версальцев в
покое!»
Газетчики кричат, размахивая новой газетой — газетой гос
подина де Жирардена «Реюньон либералы): «Соглашение без
уступок!» Французы — народ простаков, если они смогли взле
леять этого «мыслителя» без мыслей в голове, этого фокусника,
жонглирующего антитезами!
Сегодня вечером я пробрался в церковь св. Евстафия, где
открыли клуб *. На скамье для причта, за столом с двумя
лампами и стаканом подслащенной воды вырисовываются силу
эты четырех или пяти адвокатов. В боковых приделах стоят или
сидят на скамьях любопытные, привлеченные новизной зре
лища. В поведении публики нет ничего кощунственного, мно
гие, входя, инстинктивно берутся за фуражки и опускают
руку, лишь увидев, что здесь сидят в шапках. Это не похоже на
осквернение собора Парижской богоматери в 93 году, здесь пока
еще не жарят селедки на дискосе; * единственно, что под свя
щенными сводами разносится сильный запах чеснока.
Серебристый звон колокольчика — колокольчика служки —
возвещает, что заседание открыто.
В ту же минуту на кафедру поднимается какой-то белоборо
дый; прополоскав себе горло несколькими пуританскими фра
зами, он требует, чтобы собрание приняло следующее предло
жение: «Все члены Национального собрания — Луи Блан,
Шельхер, в той же степени, что и другие депутаты, — равно как
и все остальные должностные лица отвечают своим личным
имуществом за каждого павшего как на стороне Версаля, так и
на стороне Парижа». Таким образом, — сказал он, пускаясь в
объяснения, — какой-нибудь депутат из провинции будет весьма
неприятно удивлен, если крестьянин, которому принесут тело
сына, явится требовать с него причитающуюся ему пенсию.
Предложение это, поставленное на голосование, не было при
нято, по какой причине — не знаю.
Затем поднялся некто в светло-серых панталонах и неистово
заорал, что есть только один путь к победе — террор. Он тре
бовал создания третьего органа власти — Революционного
133
трибунала *, который бы сразу на площади рубил головы
предателям. Это предложение было встречено бурными апло
дисментами клаки, сидевшей вокруг кафедры.
Третий гражданский проповедник, усвоивший фразеологию
Девяносто третьего года, сообщил, что у попов семинарии
св. Сульпидия нашли 10 060 бутылок вина, и потребовал, чтобы
был сделан обыск в домах богачей, где спрятаны большие за
пасы продовольствия. Он закончил свою речь критикой декрета
о ломбарде *, который он нашел недостаточно революцион
ным.
Тут — я хочу быть беспристрастным — на трибуну поднялся
представитель Коммуны в мундире Национальной гвардии и
стал говорить беззлобно и искренне. Прежде всего, он выра
зил свое презрение к «громким фразам, которыми кое-кто пы
тается снискать дешевую популярность», и заявил, что декрет
о ломбарде распространяется лишь на заклады не дороже
двадцати франков, ибо нельзя допускать, чтобы люди брали
ссуды, не зная, как потом их вернуть.
Он добавил, что ломбард — частное владение, и, унося от
туда ту или иную сумму, надо быть уверенным, что сможешь ее
возместить, ибо Коммуна — не грабительское правитель
ство, и люди должны это знать, а вот такие незадачливые ора
торы, как предыдущий, распространяют в народе мысль, будто
Коммуна стоит за раздел имущества и что, мол, всякий, у кого
есть четыре су, обязан два из них отдать.
Затем, перейдя к людям Девяносто третьего года, которыми,
по его выражению, им все время колют глаза, он заявил не без
гордости, что у этих людей была лишь одна забота — военные
действия, а вот если бы им пришлось решать огромные и слож
ные проблемы нашего времени, эти знаменитые люди Девяносто
третьего года оказались бы наверняка не более изобретатель
ны, чем люди 1871 года. И под конец он произнес вполне до
стойные и честные слова: «Какой толк от того, что мы одолеем
Версаль, если мы не сумеем решить социальную проблему, если
рабочий останется в том же положении, что и прежде?»
Потом, очень сурово заклеймив незадачливых ораторов, он
категорически заявил всей этой толпе, которая только что апло
дировала предложению об организации Революционного трибу
нала, что при создании Комитета общественной безопасности
совершенно не имелся в виду террор, ибо Комитет этот был вы
зван к жизни единственно потребностью сосредоточения и
упрощения руководства.
И ей-богу, если бы он не кончил словами, что оружие, кото-