что все идеи справедливости, посеянные в мире античными фи
лософами, христианством, порожденные самой древностью мира,
не возмутились против этого державного провозглашения бес
правия? Как случилось, что не вспыхнуло восстание мысли про
тив этого вторжения дарвинизма в современное, а быть может,
и будущее устройство человечества? Наконец, как случилось,
что все языки Европы не объединились в манифесте человече
ской совести против этого нового варварского кодекса наций?
Вторник, 23 июля.
Один из министров Тьера так определил политику своего
шефа: «Это политика квартиранта, который не хочет занимать
ся серьезным ремонтом».
Заходит разговор о Жюле Симоне. Слово берет Эрнест Пи-
кар. В намеках, в дипломатических недомолвках посла можно
уловить ту неприязнь с оттенком презрения, которую министр
народного просвещения вызвал у коллеги своим ханжеством.
162
Пикар рисует нам его роль в правительстве Национальной
обороны. Сидя в кресле, в укромном уголке, поодаль от стола
заседаний, он прятался в тень, не принимая никаких решений,
не высказываясь ни по одному вопросу, не компрометируя себя
никаким резким суждением; он подлаживался ко всем пар
тиям и воздерживался от каких бы то ни было случайных ша
гов. «Жюль Симон, — заключает Пикар, — в сущности говоря,
по натуре священник, ему не хватает только тонзуры».
Суббота, 3 августа.
Уезжаю из Парижа в Баварию, где проведу месяц в Бавар
ском Тироле, у Эдуарда де Беэн.
Воскресенье, 18 августа.
Честное слово, все умы во Франции свихнулись и никто уже
не мыслит логически!
Я слышал, как аббат — воспитатель детей Эдуарда, очень
честный католик, весьма ревностно исполняющий свой долг свя
щенника, — сказал, что все еще можно будет поправить, если на
папский престол сядет революционер!
Пятница, 23 августа.
Вчера вечером Эдуард удивил нас, сказав: «Подумайте, уже
полночь!» Никогда еще в маленькой гостиной его шале не за
сиживались так поздно.
Зашел разговор о романе. Г-жа де Беэн подчеркнула, что ее
не интересуют сверхдраматические переживания светских жен
щин, которые описывает Фейе; с гораздо большим интере
сом она прочитала бы этюды о мужчинах, о женщинах, о евро
пейских семьях — наблюдения, подобные тем, которые уда
лось сделать ей самой в ходе дипломатической карьеры ее
мужа.
— Да, — ответил я ей. — Мне понятен ваш вкус. Романы, ко
торые мы — мой брат и я — собирались писать в будущем, были
бы как раз такими романами, о каких вы мечтаете. Но вы дол
жны знать: чтобы эти романы — эти произведения науки о че
ловеке, без дешевого драматизма, какого не бывает в жизни, —
получились цельными, требуются годы и годы совместной жизни
с людьми, которых собираешься описать, — ведь нельзя выду
мывать ничего такого, что не соответствовало бы их неповто
римому своеобразию. Между тем романы, которые разрастаются
11*
163
вокруг рассказа о приключении — рассказа развернутого, с при
бавлениями, усложненного, драматизованного, — могут быть на
писаны за два-три месяца, как это делает Фейе. < . . . > .
Вторник, 27 августа.
Скелет человека, в натуральную величину, сидящий верхом
на льве и отбивающий на его голове время бедренной костью, —
таковы старинные часы, останавливающие и приковывающие к
себе ваш взгляд среди всякого хлама, нагроможденного в На
циональном музее *.
Изящный поворот этого зеленоватого, словно тронутого тле
нием, торса предвосхищает движение, которому надлежит отче
канить время, и кажется, будто видишь его, несмотря на пол
ную неподвижность всадника; правая нога скелета с костистой
ступней, застыв в напряжении, подгоняет неторопливого ска
куна; наклоном головы мертвец как бы приветствует вас. Ана
томическая точность, естественность, грация этой загробной
скачки; наконец, изысканность, филигранная тонкость, правдо
подобие деталей этого всадника-трупа, контрастирующие с вар
варской грубостью, наивной монументальностью, детской фан
тазией в изображении льва, вылепленного по рисунку из ге
ральдической книги, — все это вместе являет один из самых ра
зительных, самых характерных, самых удачных образчиков
искусства, влюбленного в небытие и поклоняющегося смерти, —
искусства средних веков.
24 октября.
Вчера, когда я обедал, уткнувшись носом в газету, — только
так я еще могу есть, обедая в одиночестве, — я вдруг прочел
сообщение о смерти Тео, которого никак не ожидал.
Сегодня утром я поехал в Нейи, на улицу Лоншан. Бер-
жера провел меня к покойнику. Его изжелта-бледное лицо об
рамлено длинными черными волосами. На груди — четки, и их
белые зерна, окружающие розу, которая вот-вот увянет, напо
минают осыпавшуюся ветку окопника. В своей безмятежной
суровости поэт похож на варвара, погруженного в небытие. Ни
что вокруг не говорит о том, что умер наш современник. Не
знаю почему, мне вдруг вспомнились каменные изваяния Шар-
трского собора и предания времен Меровингов.
Самая комната, с дубовым изголовьем кровати, бархатным
требником, алеющим как кровавое пятно, веткой букса в про-
164
стой глиняной вазе — все это вдруг создало у меня ощущение,
что я попал в cubiculum 1 древней Галлии, в примитивный, гран
диозный, страшный и трагический романский интерьер. Эту
иллюзию еще усилила стыдливая скорбь сестры, растрепанной,
с пепельно-седыми волосами, — она стоит, обернувшись к стене,
охваченная неистовым и страстным отчаянием, являя собой не
кое подобие Гвангумары *.
25 октября.
В церкви Нейи — той самой, где всего несколько месяцев
назад я присутствовал на свадьбе дочери Тео, сегодня хоронят
отца.
Похороны пышные. Трубы военного оркестра воздают по
следние почести кавалеру ордена Почетного легиона. Самые
трогательные голоса Оперы поют «Реквием», написанный авто
ром «Жизели».
Процессия идет пешком за дрогами до кладбища Монмартр.
В одной из карет я замечаю Дюма: он читает угрожающее нам
надгробное слово толстяку Маршалю, который продавливает
откидное сиденье напротив своего знаменитого друга. Клад
бище кишмя кишит мелкими почитателями Готье, его безымян
ными собратьями, писаками из бульварных газет, провожаю
щими журналиста, но не поэта, не автора «Мадемуазель де
Мопен». Что до меня, то мне кажется, мой труп содрогнется
от ужаса, если за гробом последует весь этот литературный
сброд. Для себя я хочу только одного — чтобы меня провожали
талантливые люди и... шестеро преданных сапожников, кото
рые были на похоронах Генриха Гейне *.
29 декабря.
Только несколько дней назад я опять начал трудиться. Я ре
дактирую примечания ко второму изданию «Искусства XVIII
века». Надеюсь, что эта жалкая работа послужит толчком, кото
рый вновь заставит меня работать над стилем, подстегнет мое
воображение.
30 декабря.
По существу, если хорошо изучить Гюго, такого, каким его
теперь считают, то выяснится, что он старомоден и что его ро
мантизм — большей частью не что иное, как раскрашенный и
звонкий классицизм.
1 Спальня ( лат. ) .
ГОД 1 8 7 3
22 января.
На этой неделе Тьер пригласил Эдуарда к себе на обед, что
бы выслушать его впечатления о Германии. Однако Тьер не дал