вперед, влекомые лихорадочным любопытством к разыгрываю
щейся на их глазах великой исторической драме. А вдоль по
улице Риволи с пением «Марсельезы» движутся войска, в про
езжающие мимо солдаты Национальной и мобильной гвардии
кричат: «Да здравствует Республика!» Здесь налицо все, что
полагается, в том числе сопровождающие всякую революцию
причудливые маски; в открытом экипаже едут, держа большие
знамена, знаменосцы — люди с бородкой и с красной гвозди
кой в петлице, а среди них пьяный тюркос * и захмелевшая жен
щина.
Часы на Ратуше показывают половину шестого *. Здание,
18
олицетворяющее собой свободу города, основанием уже погру
зилось в тень, и только вверху еще залито солнцем, в лучах ко
торого ослепительно сверкает циферблат часов и по бокам от
них два больших окна. Окна второго этажа до самых верхних
перекладин забиты людьми в рабочих блузах и сюртуках; пе
редний ряд сидит, свесив ноги наружу между расположен
ными в простенках скульптурами в духе Возрождения, — это
похоже на огромную театральную галерку, полную мальчишек.
Площадь кишит народом. Зеваки взобрались на застрявшие
экипажи. На фонарях повисли озорные подростки. И над всей
этой толпой стоит неумолчный глухой говор.
Время от времени из окон падают бумажные листочки — их
подбирают, подбрасывают в воздух, и они снежными хлопьями
сыплются на головы. Это — бюллетени плебисцита 8 мая *, с
заранее отпечатанным Да. «Недурная пожива для мусорщи
ков!» — говорит какой-то простолюдин. Время от времени толпа
приветствует кликами кого-либо из крайних левых, и стоящие
подле меня люди называют их имена; промелькнул на миг ху
дой и бледный профиль Рошфора, которого встречают ова
циями, как будущего спасителя Франции... * Бедная Франция!
Возвращаясь домой по улице Сен-Оноре, шагаю по кускам
позолоченного гипса, — всего лишь два часа назад это был гер
бовый щит его бывшего императорского величества; навстречу
мне попадаются группы людей, окружающих лысых ораторов, ко
торые пытаются выразить судорожными жестами то, что уже не
в силах выкрикнуть их осипшие голоса, их надорванные глотки.
Но почему-то они не внушают мне доверия. Мне кажется,
что среди этого горланящего простонародья не найдется уже
таких честных малых, как те, что первыми распевали когда-то
«Марсельезу». Мне кажется, что это просто ни во что не веря
щие проходимцы, которые весело, потехи ради, учинили поли
тический погром, проходимцы, у которых под левым соском нет
органа, побуждающего людей приносить великие жертвы во имя
Родины.
Да, Республика... Думаю, что при данных обстоятельствах
одна только республика и может спасти нас, но республика та
кой окраски, какую мог бы ей придать, например, Гамбетта и
в которой были бы призваны к власти подлинно даровитые и
выдающиеся люди страны, а не республика, составленная
только из медиократов 1, из молодых и старых олухов, из край
них левых.
1 От лат. mediocris — посредственный.
2*
19
Нынче вечером цветочницы на бульварах продают только
красную гвоздику; вчерашнее поражение не оставило следов на
веселых, смеющихся, озаренных надеждой лицах парижан. Что
это — легкомыслие? Или героизм?
Вторник, 6 сентября.
У Бребана Ренан сидит в полном одиночестве за большим
столом в красном зале и читает газету, сопровождая чтение
жестами, полными отчаянья.
Приходит Сен-Виктор и восклицает, падая в кресло: «Апо
калипсис!.. Конь блед!..»
Потом являются один за другим Шарль Эдмон, Нефцер,
Дюмениль, Бертело. За обедом обмениваются репликами, в ко
торых звучит безнадежность.
Говорят о тяжелом поражении, о невозможности далее со
противляться, о бездарности одиннадцати членов правитель
ства Национальной обороны и о том, что они не пользуются ни
малейшим авторитетом ни в дипломатическом корпусе, ни у
правительств нейтральных стран.
Клеймят пруссаков за варварство, возрождающее времена
Гензериха. Но тут Ренан заявляет: «У немцев мало жизненных
радостей; наивысшее наслаждение для них — ненависть, мысль
о мщении и подготовка к нему». Мы припоминаем разные про
явления этой неумирающей ненависти, которая накопилась в
Германии со времен маршала Даву, наслоившись на ту, что
явилась наследием войн Палатината * и так гневно была выра
жена устами старухи, показывавшей нам замок в Гейдельберге.
Подтверждением этому может послужить рассказ, не далее как
вчера слышанный мною от одного крупного железнодорожного
деятеля. Несколько лет назад он был в Карлсруэ у француз
ского посла, и посол этот сказал при нем своему приятелю,
большому волоките и ценителю женского пола: «Тут, дорогой
мой, вы ничего не добьетесь; здешние дамы не отличаются,
правда, строгостью нравов, но французов не любят».
Кто-то из присутствующих говорит: «Оружие, требую
щее тщательного расчета, не соответствует французскому тем
пераменту. Стрелять наугад, без передышки, бросаться в шты
ковую атаку — вот что по душе нашему солдату. Если
это невозможно, он парализован. Механизмом его не сделаешь.
В том-то и состоит в данный момент преимущество прусса
ков».
Ренан, склонившийся над своей тарелкой, поднимает го
лову:
20
— Что бы ни приходилось мне изучать, меня неизменно
поражало превосходство немецкого ума, немецкой работы. Что ж
тут удивительного, если и в военном искусстве, искусстве
в конечном счете низшего порядка, но сложном, они достигли
того же превосходства, которое, повторяю вам, я обнаружил
решительно во всем, что я изучил, что я знаю... Да, господа,
немцы — высшая раса!
— О! О! — раздается со всех сторон.
— Да, у них большое превосходство над нами, — все силь
нее воодушевляясь, продолжает Ренан. — Католицизм превра
щает человека в кретина; воспитание под руководством иезуи
тов или монахов в школах для бедняков заглушает и подавляет
в детях все добродетели высшего порядка, тогда как протестант
ство их развивает.
Но тут тихий, болезненный голос Бертело низвергает мысль
присутствующих с умозрительных высот философии на почву
грозной действительности:
— Господа, вы, быть может, не знаете, что вокруг нас ог
ромное количество керосина, который скопился у парижских
застав и не ввозится из-за пошлины. Если пруссаки захватят
этот керосин и выльют его в Сену, они превратят ее в огнен
ную реку, которая сожжет оба берега. Именно так спалили
греки арабский флот.
— Но почему же не предупредить об этом Трошю?
— Да разве хватит у него времени этим заниматься! — от
кликается Бертело и продолжает: — Если не будут взорваны
шлюзы канала на Марне, тяжелая осадная артиллерия прусса
ков в полном составе безо всякой помехи прибудет под стены
Парижа. Шлюзы, кажется, минированы; но подумают ли о том,
чтобы их взорвать?.. О подобных вещах я мог бы рассказывать
вам до завтра.
Я спрашиваю, надеется ли он, что комитету, в котором он
председательствует *, удастся выпустить какое-нибудь новое
сокрушительное оружие.
— Нет, нет. Мне не дали ни денег, ни людей, — отвечает
он, — а кроме того, я ежедневно получаю до двухсот шестиде
сяти писем, и для опытов у меня не остается времени. И не то
чтобы нельзя было попытаться что-либо сделать, даже изобре
сти — но времени нет... Нет времени для опытов большого мас
штаба... А заставить их что-либо принять! Я говорил с одним