Эдуарду и рта раскрыть: весь вечер сам президент рассказывал
о своих переговорах с Бисмарком.
По словам историка Революции *, хорошо изучившего Бис
марка, — это честолюбец, свободный, однако, от каких бы то ни
было дурных чувств в отношении Франции. Несмотря на все его
коварство, которого Тьер почти не отрицал, он все же отпустил
Бисмарку все грехи, по правде говоря, за то, что в дни пере
говоров в Бельфоре * прусский министр, зная о привычке Тьера
отдыхать среди дня, велел укутать ему ноги пледом — чтобы
тот не простудился. Можно только поздравить себя с тем,
что Франции за такое внимание не пришлось заплатить Бель-
фором. Эдуард ушел от Тьера ошеломленный пошлой стар
ческой болтовней нашего великого государственного деятеля.
26 февраля.
Сегодня Флобер очень красочно сказал.
«Нет, ей-богу, негодование — вот единственное, что меня
держит. Негодование для меня все равно что стержень в теле
куклы, который не позволяет ей упасть. Когда я перестану не
годовать, я свалюсь». И он набросал карандашом силуэт марио
нетки, растянувшейся на полу.
Куда бы вы ни пошли сегодня, непременно натолкнетесь на
какое-то дурацкое раболепие перед Литтре *. Благодаря рек
ламе и поклонению всего свободомыслящего стада этот верхов
ный Бешерель вот-вот станет чуть ли не господом богом.
166
5 марта.
Сегодня обедал у принцессы в обществе Сарду. Раз или два
я встречал его в салоне, но мне пока не довелось с ним беседо
вать.
В Сарду нет решительно ничего от небожителя Дюма,
от его напыщенной важности. Сарду — добрый вельможа. Со
всеми он на равной ноге. По натуре он болтлив, но его бол
товня — это болтовня делового человека. Он говорит только о
цифрах, о доходах. Ничто не выдает в нем писателя. Когда ему
случается быть веселым, острить, на его тонких губах, на всем
его безбородом лице играет усмешка комедианта. < . . . > .
16 марта.
Альфонса Доде, которого я лишь мельком видел на пред
ставлении «Анриетты Марешаль», я сегодня снова встретил у
Флобера; он рассказывал о Морни — Доде был у него чем-то
вроде секретаря *. Всячески щадя Морни, затушевывая выраже
нием своей признательности ничтожество его личности, Доде
рисует его нам как человека, наделенного одним качеством:
изрядным знанием людей, умением с первого взгляда отличить
бездарность от таланта.
Доде очень забавен и достигает высокого комизма, когда
представляет Морни в качестве сочинителя, опереточного либ
реттиста. Он рисует нам картину одного утра: Морни заказал
ему песенку — смешную чепуху на мадагаскарский лад — что-
то вроде «добрая негритянка любит доброго негра, добрая не
гритянка любит доброе жаркое». Когда вещица была состря
пана и Доде ее принес, Морни, увлекшись ее исполнением, за
был о сидящих в передней Персиньи и Буателе. И вот Доде,
музыкант Лепин и сам Морни в ермолке и халате, которые он
надевал, чтобы походить на Кардинала-Министра *, — все трое
скачут верхом на табуретах, крича во все горло «трам-та-та-там,
там-та-та-там!», в то время как Внутренние дела и Полиция
дохнут от скуки в прихожей!
Вторник, 29 апреля.
Бароде избран *. Вот это славно — это начало всевластия
ничтожества, нуля.
На днях Жюль Симон ответил какому-то человеку, который
бросил ему в лицо: «Вы вертите Тьером, как вам только забла
горассудится», — такими словами: «Это было бы действительно
так, если бы мне удалось убедить его, что я мошенник».
167
Суббота, 3 мая.
Сегодня вечером я обедал у Вефура, в Ренессансном зале
(где как-то устраивал встречу Сент-Бева с Лажье) с Тургене
вым, Флобером и г-жою Санд.
Госпожа Санд еще больше высохла, но по-прежнему по-дет
ски обаятельна и весела, как старушки минувшего столетия.
Тургенев говорит, и никто не прерывает этого великана с лас
ковым голосом, в чьих рассказах всегда звучат нотки волнения
и нежности.
Флобер рассказывает драму о Людовике XI *, которую, по
его словам, он написал в коллеже; вот как в этой драме народ
сетовал на свою нужду: «Монсеньер, нам приходится приправ
лять наши овощи солью наших слез».
Этот рассказ наводит Тургенева на воспоминания о его
детстве, о суровой школе воспитания, которую он прошел, о бу
рях возмущения, какие вызывала в его юной душе всякая не
справедливость. Он вспоминает, что однажды, после того как
гувернер — не знаю, за какой проступок — хорошенько отчитал
его, а затем выпорол и оставил без обеда, он ходил по саду
и с каким-то горьким наслаждением глотал соленую влагу, ко
торая стекала по его щекам в уголки рта.
Он говорит затем о сладостных часах своей юности, когда,
растянувшись на траве, он вслушивался в шорохи земли, о на
стороженной чуткости к окружающему, когда он всем своим
существом уходил в мечтательное созерцание природы, — это
состояние не описать словами. Он рассказывает нам о своей
любимой собаке, которая словно разделяла его настроение и в
минуты, когда он предавался меланхолии, неожиданно испу
скала тяжкий вздох; однажды вечером, когда Тургенев стоял
на берегу пруда и его внезапно охватил какой-то неизъясни
мый ужас, собака кинулась ему под ноги, как будто испытывая
такое же чувство.
Потом, быть может оттого, что разговор или собственные
его мысли приняли неожиданный оборот, Тургенев рассказал
нам, что однажды был с визитом у одной дамы и уже встал, со
бираясь откланяться, как вдруг она взмолилась: «Останьтесь,
прошу вас! Через четверть часа приедет мой муж, не остав
ляйте меня одну!» И оттого, что в тоне ее было что-то стран
ное, он так настойчиво требовал объяснений, что она ответила:
«Я не могу быть одна... Когда со мной рядом никого нет, я чув-
168
ствую, как меня уносит в Бесконечность... И там я кажусь себе
крошечной куколкой перед престолом Судии, чей лик от меня
скрыт!» <...>
Существует небольшое число мелких буржуа, которые меч
тают стать депутатами; и несколько большее число таких, что
плетут интриги, стремясь пройти в мэры, но даже те, кто не до
бивается ни места в палате, ни мэрии — все они, право же, все,
без единого исключения, полагают себя ныне частью класса
господствующего, руководящего, правящего.
7 июня.
Я не думаю, что с гибелью определенного общества рухнет
весь мир. Иначе говоря, я не верю, что вслед за разрушением
того, что существует ныне, наступит конец света. И все же мне
любопытно было бы узнать, какой облик примет мир, когда спа
лят библиотеки и музеи, когда люди будут стараться избирать
своими правителями официально признанных бездарностей.
9 июня.
Человек значительный может сохранить свое значение лишь
при условии, что будет упорно и неослабно поддерживать в себе
инстинктивное презрение к общественному мнению — чего бы
это ему ни стоило.
26 июля.
Сегодня вечером, возвратясь домой, я нашел у себя письмо
со штампом министерства народного просвещения и культов.
Это меня удивило: я не веду дел с министерствами. Я вскрыл
письмо и прочел, что по предложению моего дорогого собрата
Шарля Блана министр народного просвещения приобрел за счет
Управления по делам изящных искусств сто двадцать пять эк
земпляров, по восемь франков за каждый, книги «Гаварни,