человек и художник».
Вначале я улыбнулся — какая ирония судьбы: этот психо
логический этюд, сделанный с такой любовью, попадет в пра
вительственные библиотеки, — книга, содержащая самую яркую
проповедь атеизма, получит одобрение клерикального мини
стерства.
Потом я пришел в ярость: так скомпрометировать наши
имена этой сделкой! Чего доброго, подумают, что я сам ее
подстроил. Что за семейка — эти Бланы! Втихомолку пытаются
169
обезоружить ненависть, заткнуть рот врагам малой толикой де
нег, взятых у государства.
Что же делать? Как человеку благовоспитанному, мне оста
ется только поблагодарить. Какое несчастье, что я не родился
фигляром! Завтра я бы широковещательно преподнес им свой
отказ, опубликовал бы его в газете и, прослыв неподкупным,
быстро распродал бы свою книгу!
Вторник, 5 августа.
Сегодня вечером супруга Шарля Гюго от имени своего
свекра пригласила меня к ним на обед.
В сыром саду возле их небольшого дома покоится в откидном
кресле Франсуа Гюго, — кожа у него восковая, взор одновре
менно блуждающий и застывший, руки скрючены словно в па
роксизме озноба. Он печален — это печаль, вызванная анемией.
Возле его кресла, прямой и статный, как старый гугенот в
какой-нибудь пьесе, стоит отец. Является Боше — друг дома;
неслышной поступью входит Мерис, с повадками церковной
крысы.
Садимся за стол. И сейчас же в тарелках всех присутствую
щих начинают мелькать отражения двух детских мордашек:
меланхолическое личико мальчика и лукавая рожица Жанны,
а уж где Жанна — там веселый смех, бесцеремонные шлепки,
шумная возня, милые проказы четырехлетней кокетки.
Когда суп съеден, Гюго, объявивший, что у него холерина,
принимается за дыню, запивая ее ледяной водой и повторяя, что
все это для него не имеет значения.
И вот он начинает говорить. Он говорит об Институте — этом
восхитительном детище Конвента *, об этом «Голубом сенате»,
как окрестил его Гюго. Он хотел бы, чтобы Институт, в полном
составе своих пяти отделений, подробно и беспристрастно об
суждал все вопросы, отвергнутые палатой: например, вопрос о
смертной казни. И здесь Гюго показал образец высокого крас
норечия, закончив словами:
— Да, я знаю, недостаток Института заключается в том, что
выбирать в него могут лишь его члены... А у человека есть тен
денция выбирать более слабого, чем он сам... Чтобы усовершен
ствовать Институт, надо дать ему возможность представлять
список кандидатов, который будет обсуждаться в прессе и за
тем утверждаться путем всеобщих выборов.
Затронув эту тему, он, видимо, сел на своего любимого
конька и развивает ее, повторяю, весьма красноречиво, — с бле
ском, с обилием мыслей, пышных слов.
170
Услышав в разгар своего спича упоминание о Монмартр-
ской церкви, он заявляет:
— Вам ведь давно известна моя идея: я хотел бы, чтобы в
каждой деревне был чтец. Я хотел бы, чтобы этот человек стал
противовесом священнику и по утрам читал бы вслух газеты
и официальные постановления, а по вечерам — книги.
Он прерывает себя: «Дайте мне чего-нибудь выпить, только
не того изысканного вина, какое пьют эти господа, — и он ука
зал на бутылку сент-эстефа, — а самого простого. Если оно нату
ральное, я предпочитаю его всем другим. Только не бургунд
ское! Оно награждает подагрой тех, у кого ее не было, и втрое
усиливает ее у тех, кто ею уже страдает... Люди несправедливы
к винам парижских окрестностей, в прежние времена их цени
ли, теперь они пришли в упадок. Это неразбавленное вино из
Сюрени совсем недурно. Знаете ли, господин Гонкур, — это
давняя история, — мой брат Абель, как истый уроженец Лота
рингии и истый Гюго, отличался широким гостеприимством. Он
почитал за счастье угощать всех и каждого. А делал он это в
маленьком кабачке, недалеко от Мэнской заставы. Представьте
себе два пня, к которым толстыми гвоздями прибили доску.
Там он целый день принимал гостей. Признаться, у него не
бывало ничего, кроме гигантских омлетов и жареных цыплят,
а для запоздавших — опять-таки жареные цыплята и гигант
ские омлеты! И эти омлеты уплетали не какие-нибудь болваны!
Там бывали Делакруа, Мюссе, все наши... И вот там-то мы
немало выпили этого винца, у которого такой красивый сморо
диновый цвет, оно еще никогда никому не причинило
вреда».
Маленькая Жанна, совсем сонная, уже давно тычет куриной
ножкой себе в глаза, в нос и вдруг, уронив головку на ладонь,
крепко засыпает, приоткрыв ротик, вымазанный жирным соу
сом. Ее уносят, и ее мягкое тельце не сопротивляется, словно
оно без костей.
Гюго проходит курс водолечения. Он рассказывает нам про
обливания, которые проделывает каждое утро и которые допол
няет тем, что по нескольку раз в течение дня выливает себе на
шею два-три кувшина ледяной воды, — он всячески расхвали
вает это укрепляющее средство, помогающее при умственном,
да и всяком другом труде.
Он прерывает рассказ о водолечении таким замечанием:
— Вам надо было бы навестить меня на Гернсее, в январе.
Вы бы увидели такое море, какое вам и не снилось. Я построил
на крыше моего дома стеклянную клетку, наподобие оранже-
171
реи; она обошлась мне в шесть тысяч франков. Нельзя приду
мать более удобной ложи, чтобы смотреть великие зрелища, ко
торые показывает море, чтобы познать дух бури... Из-за этого
надо мной немало насмехались. А ведь буря говорит с вами,
требует ответа, и то умолкает, то оглушает выкриками!
Становится свежо. Бледность Франсуа Гюго приобретает
зеленоватый оттенок. Но великий человек в коротком люстри
новом пальто, с непокрытой головой не чувствует холода: он
полон веселья, одушевления, кипучей жизни. И тяжко видеть
этого могучего старца, бессознательно хвастающегося своим
здоровьем, рядом с его угасающим сыном. <...>
16 августа.
Вчера я застал Гюго беседующим с Ларошелем о представ
лении «Марии Тюдор» *. Это была наисмешнейшая комедий
ная сцена. Гюго упорно твердил директору театра:
— Меня занимает теперь только одно: играть с моими вну
ками; все остальное для меня не имеет значения. Другими
словами: делайте все, что находите нужным, вы, право же, за
интересованы в успехе больше, чем я.
Позднее, после всех этих заявлений о своей незаинтересо
ванности, он как бы невзначай упомянул имя Мериса, превос
ходного Мериса, к которому Ларошель должен во всех трудных
случаях обращаться за советом. И снова неизменный припев:
«Мне нужно только одно: играть с моими внуками».
Собравшись уходить, Ларошель, который чувствовал себя
непринужденно поощряемый добродушием великого человека,
спросил его, нельзя ли позволить Дюмен сыграть два-три раза
в какой-то пьесе.
— Видите ли, — ответил ему драматург, — вот что я вам на
это скажу: есть два Гюго. Есть нынешний Гюго — старый ду
рак, готовый все пустить на волю волн. Но кроме него, есть
прежний Гюго — человек молодой и властный. — Последнее
слово он произнес медленно, скандируя. — Тот, прежний Гюго,
отказал бы вам наотрез, он захотел бы, чтобы Дюмен сохра
нила свою невинность для его пьесы.
Сухой и властный тон, каким произнес это второй Гюго, да
вал понять Ларошелю, что, по сути дела, есть только один Гюго,
как прежний, так и нынешний.
В этот вечер революционность Гюго была распалена какими-
то событиями, о которых он не упоминал. Когда он заговорил
о Национальном собрании, об армии Мак-Магона, на лице его