появилось выражение неукротимой злобы, в черных глазах заго-
172
релись недобрые огоньки. То была уже не презрительная или
ироническая враждебность мыслителя: в его словах звучала
тупая и свирепая беспощадность простого рабочего.
Суббота, 6 сентября.
Де Курмон, у которого я в гостях, получил для меня при
глашение на обед к г-же Андре.
Мы отправляемся в Рантильи. Обстановка, являющая собой
последний крик моды в мире буржуа с художественными пре
тензиями, напоминает гостиную-оранжерею, убранную для ве
ликосветского бала в какой-нибудь пьесе на сцене «Гетэ» *. Это
обстановка банкира, который жаждет кричащей роскоши; де
тали ее способны привести в ужас людей со вкусом.
Госпожа Андре — пожилая женщина в пенсне; резкие му
жеподобные черты лица делают ее похожей на старого адво
ката. Господин Андре — фатоватый субъект с придурью. Вокруг
хозяев дома — причудливая людская смесь из денежных тузов
и комедиантов. Некий господин Пийе-Виль с бритой головой
каторжника; при нем молодая женщина, старающаяся ужимки
продавщицы выдать за оригинальность светской кокотки. Гос
пода с бакенбардами, торчащими как плавники. Господа, немот
ствующие с тупым и серьезным видом. Некая госпожа Сен-
Дидье, с такими черными и горящими зрачками, что в ее воз
расте это внушает опасения. В центре общества — Карвало, с
подозрительной и мрачной физиономией, и его до смешного раз
вязная супруга.
Обед финансистов отличает удивительно холодная атмо
сфера. Гости своей чопорностью словно стараются доказать, что
они никогда не позволят себе попросить у хозяев за десертом
сто су взаймы; а хозяева с их неизменно сдержанным раду
шием, казалось бы, не вполне уверены в этом.
Пятница, 19 сентября.
Сегодня на японской выставке Чернуски * я встретил Бюрти,
приехавшего в Париж на несколько часов.
Он напрашивается ко мне на обед, и мы выходим из Дворца
промышленности — он, я и еще какой-то господин, которого он
мне представляет, но имени которого я не расслышал. Беседуя,
мы не спеша идем втроем по Елисейским полям, и я стараюсь
угадать, кто бы мог быть этот господин, — он говорит умно, по
мне никак не удается поймать его взгляд.
Когда он уходит, я спрашиваю у Бюрти:
173
— Кто этот человек?
— Да вы что, милый мой, смеетесь, что ли? — отвечает мне
Бюрти.
Это был Гамбетта — трибун, диктатор, изобретатель новых
социальных слоев *.
Ей-богу, у этого толстяка пошлая внешность маклера с чер
ной биржи, которая по вечерам собирается под газовыми фона
рями на бульваре Оперы.
Сегодня вечером, возвращаясь с охоты, мы ждали поезда и,
чтобы скоротать время, зашли на Плэнский железоделательный
завод. Меня восхитили смелость, изящество, с какими люди
жонглировали во мраке наступающей ночи змеями из расплав
ленного железа, огненными лентами, — сначала красными, по
том оранжевыми, потом вишневыми. Я был поражен тем, что
испытываю почти страх перед притягательной силой огромных
вращающихся машин, перед увлекающим движением зубча
тых передач — во всем этом есть нечто от очарования бездны.
Среда, 29 октября.
Франция погибла. Генрих V, как и граф Парижский, граф
Парижский, как и Тьер, Тьер, как и Гамбетта, Вермерш, как
и все прочие, не обладают достаточным авторитетом для того,
чтобы сформировать правительство. А поскольку путь к често
любивым авантюрам начисто отрезан нам господином Бисмар
ком, то даже в самом далеком будущем Франция не может упо
вать на жестокий и спасительный кулак героя-жандарма.
15 ноября.
В настоящее время политические партии похожи на людей,
которых однажды видел Виньи, — они дрались в мчащемся
фиакре.
5 декабря.
Сидя после обеда у камина, в комнате наверху, которая у
принцессы служит курительной, мы с Бертело спрашиваем себя,
не является ли чистая наука — совершенно отвлеченная, прези
рающая индустриализм, — подобно искусству, продуктом ари
стократического общества? Бертело признает, что Соединенные
Штаты интересуются нашими научными открытиями, бро
саются на них только тогда, когда могут дать им практическое
применение. А Италия, которая, как он надеялся, после своего
174
обновления воспрянет и хоть отчасти станет вновь Италией
XVI века, Италия — отмечает он с грустью — подражает теперь
Соединенным Штатам, и он вынужден заявить, что если там
есть еще подлинные, бескорыстные ученые, то это ученые ста
рого поколения.
— Хорошо известно, — говорит он, — как возникает призва
ние: обычно на воображение детей или молодых людей дейст
вует то обстоятельство, что в разговорах окружающих какому-
нибудь члену их семьи или какому-нибудь знакомому отводится
некая особая роль. Так вот — в обществе, где эту роль, это зна
чение, это место определяют деньги, больше не находится лю
дей для славных поприщ. Что происходит в этих странах, когда
у молодого человека сказываются явно выраженные научные
склонности? Он выбирает для себя карьеру, которая наполо
вину удовлетворяет его вкусы, наполовину — его стремление к
обогащению. Он становится инженером-путейцем, директором
завода, директором химической фабрики... Это уже начинает
происходить и во Франции — Политехническая Школа больше
не выпускает ученых.
И в ходе беседы Бертело добавил, что, по его мнению, новей
шая наука, наука, которая существует не более ста лет, но ко
торой предсказывают многовековое будущее, почти совсем ис
сякнет в последние тридцать лет нашего века.
— Человек, знающий три языка, на которых в настоящее
время говорит наука, пока еще может быть в курсе дела. Но
вот уже и русские вступают в игру. Кто из нас знает русский
язык? А ведь вскоре придется принимать в расчет и весь Во
сток. И тогда... Да и кроме того, повсюду развелось так много
научных обществ, и мы так мало о них знаем... Сегодня я полу
чил диплом из Вифлеема, провозглашающий меня членом Обще¬
ства; по почтовой марке со штемпелем Нью-Йорка я определил,
что Вифлеем — в Америке, но и только!.. А разве нет в Австра
лии обществ, которые уже опубликовали труды важнейшего
научного значения по естественной истории?.. Наступит время,
когда будет невозможно знать хотя бы все научные центры...
Справится ли со всем этим память?.. Подумайте о том, что ныне
по предмету, которым я занимаюсь, выходит в год восемьсот
научных исследований на трех языках — английском, немецком,
французском!
И в заключение он говорит, что, по его мнению, все это кон
чится, как в Китае; он полагает, что наука как таковая совер
шенно погибнет, падет до того, что станет придатком промыш
ленности и коммерции.
175
Пятница, 12 декабря.
Нотом — бельгийский посол в Пруссии — так отозвался о
бестолковости Бенедетти в битве при Садовой: * «Этот человек
не получил исторического воспитания».
Эдуард передает мне эту остроту, когда мы ждем обеда и
Штофеля, который запаздывает. Потом он рассказывает мне
о болезненной обидчивости Бисмарка, о приступах бешенства,
какие вызывают у него малейшие нападки французских газет,
о его галлофобии, о том, что Франции выпало счастье встретить
в лице графа Арнима — при всем его пруссачестве — аристокра
тизм, который делает его врагом французского радикализма, но
не Франции. Он уверен, что будь у нас другой посол — давно