уже нашелся бы повод, чтобы снова оккупировать Фран
цию. < . . . >
Рождество, 25 декабря.
В праздничные дни я чувствую себя более одиноким, чем в
будни.
Я брожу сегодня по дому, который убирается, прихораши
вается, становится приютом искусства; и радость моя отравлена
печалью, оттого что его здесь нет, что он не может тоже насла
диться всем этим, тоже бродить по сияющим новизной комнатам,
принося с собою повсюду, как некогда, свет и веселье.
Когда я слышу, как эти бахвалы, эти напыщенные болтуны,
говорят о своих трудах по античности, я вспоминаю нашу ра
боту над историей Революции, вспоминаю чтение книг и бро
шюр, которые, если их расположить в ряд, составили бы добрых
полмили, копанье в огромном ворохе газет, куда никто еще не
совал носа, дни и ночи охоты на безграничной неведомой
земле. Я снова вижу, как целых два года мы жили, удалясь
от мира, от нашей семьи, от всего, не позволяя себе никаких
развлечений, разве что часовую прогулку по внешним бульва
рам, я вспоминаю о воспалении мочевого канала у моего брата,
которое он умышленно не лечил, — и в своем молчаливом пре
зрении не мешаю им хвастаться.
ГОД 1 8 7 4
1 января.
< . . . > Я бросаю в огонь календарь минувшего года и, поста
вив ноги на решетку камина, наблюдаю, как чернеет и гибнет в
пляске маленьких язычков пламени вся эта долгая череда без
различных дней, лишенных счастья, лишенных честолюбивых
помыслов, — дней, скрашенных глупыми пустяками. <...>
Вторник, 20 января.
Печальный день — день, отмечающий начало позорной вас
сальной зависимости Франции от Пруссии: сегодня по приказу
г-на Бисмарка на время закрыта «Юнивер» *. Завтра, быть мо
жет, канцлер Германской империи потребует, чтобы Франция
сделалась протестантской.
Люди, с которыми я сегодня вечером обедал, словно вовсе
не ощущают этого унижения; они озабочены только тем, как бы
возложить всю вину на кабинет. Они прощают г-на Бисмарка,
называя его всевозможными ласковыми именами, и в своих
речах почти что жалеют прусского министра, как жертву про
вокаций наших клерикалов. Отвратительная пристрастность!
До чего же гнусны эти французы, в которых так мало фран
цузского!
Среда, 28 января.
Сегодня вечером за обедом у принцессы было полно врачей.
Пришли Тардье, Демарке...
Врачи не курят; и в курительной, в их отсутствие, кто-то
заявляет, что они самые ничтожные из людей! Когда я проте
стую против этого и утверждаю, что самые умные люди, каких
я встречал в своей жизни, — это студенты-медики, Бланшар,
12
Э . и Ж. де Гонкур, т. 2
177
сегодня не такой глупый, как обычно, соглашается со мной.
Однако он добавляет, что как только они заканчивают ученье,
необходимость зарабатывать деньги (а заработок врача, хирур¬
га — это оценка его способностей) отвлекает их от всякой серьез
ной работы, от всяких исследований, притупляет их наблюда
тельность, одуряя поспешностью и количеством визитов, утом
ляя бесконечным хождением по этажам. И ум, если только он
есть, не развивается, а иссякает.
Флобер восклицает:
— Нет на свете касты, которую я презирал бы более, нежели
врачей, — я, выходец из семьи, где все, во всех поколениях,
включая двоюродных и троюродных братьев, были врачами, —
ведь я единственный Флобер, не ставший врачом... Однако,
когда я говорю о своем презрении к этой касте, я делаю исклю
чение для моего отца. Я слышал, как он говорил, показывая за
спиной кулак моему брату, когда тот получил диплом врача:
«Будь я на его месте, в его возрасте, с его деньгами — каким бы
я стал человеком!» Отсюда явствует его презрение к хищной
медицинской практике.
И Флобер продолжает: он рисует нам своего отца в возрасте
шестидесяти лет; летом, в погожие воскресные дни, он говорил
жене, что идет прогуляться, и через черный ход удирал в мерт
вецкую, где анатомировал трупы, как студент. Он рассказывает
нам также, как его отец тратил двести франков на дорогу, чтобы
сделать в каком-нибудь отдаленном уголке департамента опера
цию, интересную для науки, хотя бы оперируемой была какая-
нибудь торговка рыбой, которая платила ему за это дюжиной
селедок.
Потом стали жаловаться на недостаток наблюдательности у
врачей; кто-то рассказал, что один писатель, глубоко потрясен
ный рисунками сумасшедшего, которые он увидел у доктора
Бланша, — вокруг каждой головы там полыхало пламя, — спро
сил у врача-психиатра, откуда взялось это пламя — подсказано
ли оно инстинктом или срисовано с какого-нибудь оригинала?
Бланш ответил:
— Удивительные люди эти писатели! Всегда им хочется
видеть в вещах бог знает что! Это рисунки сумасшедших, вот
в все!
Воскресенье, 8 февраля.
Сегодня вечером, за обедом у Флобера, Доде рассказал нам
о своем детстве — недолгом и мрачном. Он рос в семье, которая
вечно сидела без гроша, глава которой, что ни день, менял про-
178
фессию и работу; рос Доде в Лионе — городе вечных туманов,
которые уже в то время возненавидела его юная душа, влюблен
ная в солнце. И вот тогда он начал читать запоем — ему было
всего двенадцать лет, — читать поэтов, фантастические книги,
возбуждавшие его мозг; книги волновали его еще больше, бла
годаря опьянению вином, выпитым украдкой; он читал целыми
днями, катаясь на лодке, которую угонял от причала. И в ог
ненном отражении двух потоков — пьяный от книг и от спир
та — близорукий мальчик жил словно во сне или в состоянии
галлюцинации, куда, можно сказать, совершенно не проникало
дыхание действительности.
Четверг, 12 февраля.
Уровень общества, обедающего у принцессы, заметно сни
зился, докатились до того, что приглашают даже авторов воде
вилей. Вчера там были Нажак, Лабиш.
Автор «Соломенной шляпки» — рослый, грузный, жирный,
безбородый; чувственный вспухший нос сообщает его благо
душной, мясистой физиономии некое сходство с фантасти
ческой рожей Гиацинта. Упомянутый Лабиш произносит за
бавные остроты, которым нельзя не смеяться, с неумолимой
серьезностью, с почти жестокой серьезностью комиков XIX века.
Впрочем, надо сознаться, что наибольший успех выпадает на
его долю, когда он рассказывает, как его назначили мэром. Ка
жется, он мэр какой-то деревушки в Солони и получил эту
должность после того, как объявил своему префекту, что он
единственный человек во всей этой коммуне, сморкающийся
в носовой платок.
Пятница, 13 февраля.
Вчера я провел целый день в мастерской удивительного ху
дожника по фамилии Дега. После множества попыток, опытов,
прощупываний во всех направлениях, он влюбился во все совре
менное, а в этой современности остановил свой взгляд на
прачках и танцовщицах *. В сущности, выбор не так уж плох.
Все — белое и розовое; женское тело в батисте и газе — самый
очаровательный повод для применения светлых и нежных тонов.
Он показывает нам прачек, прачек... в изящных позах и
ракурсах, говоря на их языке и объясняя технику глаженья
с нажимом, глаженья по кругу и т. д.
Затем перед нашими глазами проходят танцовщицы... Кар
тина изображает балетное фойе, где на фоне светлого окна вы-
12*
179
рисовываются фантастические очертания ног танцовщиц, спу
скающихся по лестнице; среди всех этих раздувающихся белых