облаков алеет красное пятно шотландки, и резким контрастом
выступает смешная фигура балетмейстера. И перед нами пред
стают схваченные в натуре грациозные изгибы тел, повороты и
движения этих маленьких девушек-обезьян.
Художник показывает свои картины, время от времени до
полняя пояснения воспроизведением какой-нибудь хореографи
ческой фигуры, имитацией, говоря языком танцовщиц, одной из
их арабесок. И поистине забавно видеть, как он, стоя на носках, с занесенными над головой руками, смешивает эстетику танца
с эстетикой живописи, рассуждая о нечистых тонах Веласкеса и
силуэтности Мантеньи.
Своеобразный тип этот Дега — болезненный, невротический,
с воспалением глаз столь сильным, что он опасается потерять
зрение, но именно благодаря этому — человек в высшей степени
чувствительный, улавливающий самую сокровенную суть вещей.
Я не встречал еще художника, который, воспроизводя совре
менную жизнь, лучше схватывал бы ее дух. Однако удастся ли
ему когда-нибудь создать что-нибудь цельное? Сомневаюсь.
Чересчур уж это беспокойный ум. Непостижимо, почему фоном
для его картин, столь тонко воссоздающих людей и натуру,
он делает отнюдь не строгое балетное фойе Оперы, а перспек
тивные виды в духе Панини, которые он заказывает какому-
нибудь декоратору?
Из этой мастерской поздним вечером я попал в мастерскую
Галлана — художника-декоратора; эта мастерская, огромная,
как собор, уставленная макетами с мифологическими фигурками,
украшенная рельефными гризайлями, показалась мне пробудив
шимся в сумерках Олимпом лилипутов, оживающих только
ночью.
Вторник, 24 февраля.
Если бы я был художником, я запечатлел бы в гравюре ту
часть Парижа, которая открывается взору с Королевского моста.
С этой гравюры я велел бы отпечатать сотню оттисков на мело
вой бумаге и развлекался бы, нанося на них акварельными
красками все тона, которые рождаются во влажных туманах
Сены, все волшебные краски, в какие наша осень, наша зима
окрашивают этот горизонт из серого гипса и почерневшего
камня.
Сегодня я видел эту картину с пароходика, на котором при
ехал из Отейля. В тусклом свете гаснущего дня, под небом, по-
180
крытым черными тучами — предвестницами зимней бури,—
этот вид был великолепен. Быки моста мерцали мертвенной
электрической белизной; вдали сиял Тюильри, золотисто-жел-
тый, как пронизанная солнцем вода, а в облаке, похожем на
красноватый отблеск пожара, лиловела каменная громада со
бора Богоматери, прозрачная, словно аметист.
Вторник, 10 марта.
Какая оплошность — выступить с пьесой, не обладая ника
ким драматургическим дарованием *, в то время как твой та
лант в другой области признается безоговорочно, подобно дог
мату веры; какая оплошность — убить почтение и пиетет кри
тики, обнаружив, без всякого к тому принуждения, свою беспо
мощность! Флобер, как бог литературы, мертв. Отныне его будут
читать без трепета, как и всех других, и судить как простого
и заурядного смертного, каков он есть на самом деле.
Четверг, 12 марта.
Вчера на представлении «Кандидата» все было очень мрачно;
словно мороз постепенно сковывал зал, поначалу возбужденный
симпатией к автору, искренне ожидавший превосходных тирад,
сверхъестественных тонкостей, слов, чреватых битвами, — и
внезапно столкнувшийся с пустотой, полнейшей, совершенней
шей пустотой! Сперва на всех лицах отразилась печаль сочув
ствия, потом разочарование зрителей, столь долго сдерживае
мое почтением к личности и таланту Флобера, взяло реванш в
издевательском шиканье, насмешливых улыбках над патети
кой пьесы.
Нет, люди, не знающие этого гениального человека так
близко, как я, не верили своим ушам, не подозревали, что его
ум, столь превозносимый всеми газетами, способен породить
комизм такого чудовищного калибра. Да, наш друг хватил через
край!
И с каждой минутой возрастало плохо скрытое удивление
недостатком вкуса, недостатком такта, недостатком выдумки.
Ибо пьеса — не более как бесцветное отражение «Прюдома» *, а
содержащаяся в ней политическая сатира — всего лишь компи
ляция Глупистики, издаваемой всеми партиями. Публика все
время чего-то ждала от Флобера; на самом деле тут не было
ничего от Флобера, ничего от руанского Аристофана, удостоив
шего своим посещением Париж.
181
После спектакля я отправился за кулисы, чтобы пожать
руку Флоберу. Я нашел его на опустевшей сцене, в окружении
нескольких нормандцев, стоявших с удрученным видом телохра
нителей Ипполита *. На подмостках не осталось ни одного ак
тера, ни одной актрисы. Вокруг автора — пустота; все бежали.
Рабочие сцены, не успевшие кончить свою работу, доделывают
ее наспех, кое-как, устремив глаза на дверь. По лестнице молча
спускаются статисты. Все это грустно и как-то нереально,
словно паническое бегство, разгром, показанный в сумерки в
какой-нибудь диораме.
Завидев меня, Флобер вздрогнул, как бы очнувшись, пы
таясь принять деловой вид сильного человека. «Вот как!» —
сказал он мне, гневно размахивая руками, с презрительным
смешком, тщетно силясь изобразить всем своим видом — Мне
наплевать! И когда я говорю ему, что пьеса выправится на вто
ром спектакле, он разражается руганью по адресу зрителей, по
адресу насмешливой публики премьер и т. п.
В сегодняшних утренних газетах все наперебой спешат под
сунуть матрас под упавшего Флобера. Представляю себе, что
было бы, если бы эту пьесу написал я, если бы вчерашний
вечер довелось пережить мне, — какие поношения, какой шквал
оскорблений, какую брань обрушила бы на меня пресса. А за
что? Все за то же — за жизнь, полную напряженных усилий,
труда, преданности искусству.
Воскресенье, 15 марта.
Я пришел к Флоберу — с виду он философски-спокоен, но
углы рта у него опущены; временами он понижает свой громо
вой голос, словно говорит в комнате больного.
После ухода Золя он не выдержал и сказал мне с большой
горечью:
— Мой дорогой Эдмон, что и говорить — это страшнейший
провал...
И после долгого молчания закончил фразу словами:
— Бывают и такие катастрофы!
По сути дела, такой провал плачевен для любого романиста:
ни одного из нас теперь не будут играть лет десять.
Среда, 1 апреля.
Прочел «Искушение святого Антония». Вымысел, основан
ный на выписках из книг. Оригинальность, неизменно напоми-
182
нающая Гете. В общем и целом, эта книга представляется мне
чем-то вроде «Пилюль дьявола» * на материале древних мифо
логий.
Среда, 8 апреля.
Какой трудный путь, всегда против течения, путь, с которого
даже в последние годы не сошел тот, что остался в живых! Не
каждый день являются на свет двое людей, способных написать
историю целой школы, людей, серьезно изучивших живопись
и в то же время оказавшихся эрудитами в других областях и
стилистами. Не исключено, что это вообще случилось впервые
в истории. И вот, для книги, родившейся из этого сотрудниче
ства, для «Искусства XVIII века» не нашлось, за исключением
статьи Банвиля, как всегда очень душевного в отношении своих
друзей, ничего, кроме вялых одобрений * и статей, вроде тех,
которыми газетчики удостаивают разбогатевшего маклера, вы
пустившего каталог собственной картинной галереи.