этот пыл, все это возбуждение, вся эта непоседливость, вся эта
страстная живость испарились из меня, когда я вновь приехал
туда на будущий год. Я стал юнцом — серьезным, очень мало
подвижным, почти что грустным; и так как мне стелили на
ночь постель в библиотеке, то все ночи напролет я детски довер
чивыми глазами поглощал пошлые сочинения, а днем преда
вался грезам. <...>
Пятница, 20 ноября.
Под порывами холодного ветра, который задувал сегодня
утром, когда я шел в гору, через Сен-Клу в Версаль, в состоя
нии возбуждения от быстрой ходьбы, в голове у меня начали
вырисовываться контуры моего романа. Я решил придать смут
ность и отдаленность воспоминаний всем сценам в публичном
доме и в Суде присяжных, которые прежде намеревался живо
писать с жестокой реальностью, и три части моего романа
сгустились в единое целое. < . . . >
Понедельник, 30 ноября.
Какое счастье — вернуться к себе домой, в пригород, замк
нуться среди блестящих корешков своих книг, в сиянии брон
зовых статуэток, в отблесках фарфора, отсветах ковров и пор
тьер! Какое счастье — при веселых вспышках пламени в ка
мине, при мягком свете старинной лампы править корректуру,
перебирая старинные книги, открывая папки, перелистывая
гравюры! И все это — в глубокой тишине, под стоны осеннего
ветра.
Это счастье не выразить словами, и я нисколько не жалею,
что отказался сопровождать принцессу во Французский театр,
где дают «Полусвет» *.
Вторник, 1 декабря.
Наши традиционные обеды у Маньи становятся убийст
венно скучными. Разношерстную публику, которая там присут
ствует, ничто не связывает, как людей, которые сошли с дили
жанса, чтобы пообедать за табльдотом. Ни у кого нет инте
реса к тому, что делает, замышляет, желает другой. <...>
190
Вторник, 8 декабря.
В настоящее время мне очень занятно наблюдать, как пре
вращается в книгу моя грязная, небрежная рукопись, я испыты
ваю удовольствие, видя, как творение интеллекта постепенно
обретает красивую и опрятную плоть *.
Вначале я вынимаю из пакета еще не просохшие гранки,
которые, вздуваясь и коробясь, загромождают весь мой стол:
это большие куски бумаги, испещренные грубым наборным тек
стом и еще совсем не похожие на книгу. За ними следует пер
вая корректура, где моя мысль уже заключена в рамки стра
ницы; но текст здесь еще пляшет, он весь в пятнах и полон
грубых и дурацких опечаток. Наконец, идут вторая и третья
корректуры, где мало-помалу в результате духовной и матери
альной чистки выявляется та книга, что будет моей книгой.
ГОД 1 8 7 5
Пятница, 22 января.
Цена вещей — это поистине что-то парадоксальное! Вот пе
редо мной японская бронзовая фигурка — утка, обнаруживаю
щая необычайное сходство с античными животными Ватикана.
Если бы подобную вещицу нашли при каких-нибудь раскоп
ках в Италии, она, возможно, стоила бы десять тысяч франков.
Моя же обошлась мне в сто двадцать. С этой утки мой взгляд
скользит на японскую статуэтку слоновой кости — обезьяну в
костюме воина Тэкуна. Резьба доспехов — это чудо филигран
ности и совершенства: сокровище под стать Бенвенуто Чел-
лини. Представьте себе, что стоил бы этот кусочек слоновой
кости, если бы знаменитый итальянский художник вырезал на
нем свое имя? А статуэтка, может быть, подписана именем,
ничуть не менее знаменитым в Японии, но пока что эта подпись
ценится во Франции всего в двадцать франков.
Я нисколько не жалею, что в своем «Искусстве XVIII века»
много места уделил японцам. В сущности, искусство XVIII ве
ка — это в какой-то мере классицизм миловидного, в нем мало
неожиданного и мало величия... Просуществуй оно дольше, оно
могло бы себя обесплодить. А эти альбомы, эти вещицы из
бронзы и слоновой кости имеют то достоинство, что увлекают
ваш ум и вкус в поток творений силы и фантазии.
Понедельник, 25 января.
Обедам у Флобера не везет. В прошлый раз, выйдя от него,
я схватил воспаление легких. Сегодня нет самого Флобера; он
в постели. За столом только Тургенев, Золя, Доде и я.
192
Ги де Мопассан.
Гравюра Демулена
А. Доде, Г. Флобер, Э. Золя, И. С. Тургенев на «Обеде пяти».
Иллюстрация Мирбаха к книге А. Доде «Тридцать лет в Париже»
Мистраль.
Фотография Э. Перу
А. Доде с женой в парке Шанрозе.
Фотография
Сначала разговор идет о Тэне. Когда все мы по очереди
пытаемся определить, в чем же состоит неполнота и несовер
шенство его таланта, Тургенев перебивает нас, заявляя с при
сущими ему оригинальностью мысли и мягким выговором: «Это
будет не слишком изысканное сравнение, но все же позвольте
мне, господа, сравнить Тэна с одной охотничьей собакой, кото
рая была у меня когда-то: она шла по следу, делала стойку, ве
ликолепно проделывала все маневры охотничьей собаки, и толь
ко одного ей не хватало — нюха. Мне пришлось ее продать».
Золя просто тает, наслаждаясь вкусной пищей, и когда я
спрашиваю его:
— Золя, неужели вы гурман? — он отвечает:
— Да, это мой единственный порок; дома, когда на столе
нет ничего вкусного, я чувствую себя несчастным, совсем не
счастным. Больше мне ничего не надо — другие удовольствия
для меня не существуют... Разве вы не знаете, какая у меня
жизнь?
И, помрачнев, он открывает перед нами страницу своих зло
ключений.
Удивительно, до чего этот толстый и пузатый человек лю
бит ныть, все его излияния полны меланхолии!
Сначала Золя нарисовал нам одну из самых мрачных кар
тин своей юности, описал свои каждодневные огорчения, оскор
бления, которые сыпались по его адресу, атмосферу подозри
тельности, его окружавшую, и нечто вроде карантина, которому
подверглись его сочинения.
Тургенев вскользь замечает:
— Удивительное дело, один мой друг, русский, человек
большого ума, говорил, что тип Жан-Жака Руссо — тип исклю
чительно французский, и только во Франции можно найти...
Золя его не слушает и продолжает свои стенания; а когда
мы говорим, что ему не на что жаловаться, что для человека,
которому нет еще и тридцати пяти лет, он немалого достиг,
он восклицает:
— Ну так вот, хотите, я буду говорить совершенно иск
ренне? Вы скажете, что это ребячество — тем хуже! Мне ни
когда не получить ордена, мне никогда не стать членом Акаде
мии, мне никогда не удостоиться тех наград, которые могли бы
официально подтвердить мой талант. В глазах публики я на
всегда останусь парией, да, парией!
И он повторяет несколько раз: «Парией!»
Мы высмеиваем этого реалиста за его жажду буржуазных
регалий. Тургенев с минуту смотрит на него иронически-по-
13 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
193
кровительственным взглядом, потом рассказывает прелестную
притчу:
— Послушайте, Золя, когда в русском посольстве было тор
жество по случаю освобождения крепостных — события, кото
рому, как вы знаете, и я кое-чем содействовал, мой друг граф
Орлов, — я когда-то был свидетелем у него на свадьбе, — при
гласил меня на обед. В России я, возможно, не первый среди
русских писателей, но поскольку в Париже другого нет, ведь
вы согласитесь, что первый русский писатель здесь все-таки я?