пится выплеснуть его наружу, а в улыбках женщин есть что-то
скользкое.
Раздается голос Александра Дюма. Тотчас же наступает
набожная сосредоточенность, потом слышатся одобрительные
смешки, ласковые аплодисменты, блаженные возгласы: «Ах!»
Свою речь Александр произносит с бесстыдной фамильярностью
какого-нибудь Ламбер-Тибуста, читающего свою новую пьесу
актерам Варьете.
Вступление изобилует озорными шутками, злыми намеками,
бульварным остроумием, грубыми бестактностями. А весь цвет
парижской интеллигенции принимает эту прозу и это остро
умие за величайшую прозу и тончайшее остроумие. Затем, по
прошествии некоторого времени, вдоволь подурачившись на
своем скверном языке, Дюма переходит к следующему разделу
своей речи, где хочет показать себя историком на манер Мишле.
И вот он торжественно заявляет, что, благодаря своей способ
ности читать между строк, он открыл, что Ришелье никогда не
завидовал мастерству Корнеля, что он был зол на поэта лишь
какое-то время, за то, что тот своим «Сидом» задержал объеди
нение Франции. Но он призвал его к себе и сказал: «Вот тебе
кресло, Корнель...» Засим последовал монолог кардинала, со
стряпанный Дюма, — животики надорвешь! Нет, никогда еще
ни один исторический персонаж, даже у Арсена Уссэ, не гово
рил подобным языком.
Зал словно опьянел: аплодисменты, топот!.. Среди всего этого
энтузиазма, вызванного реабилитацией Ришелье устами Дюма,
меня несколько удивило неистовое восхищение Бенедетти.
В конце концов я понял: все те лестные слова, которые Дюма
197
адресовал великому министру Франции, Бенедетти, как дипло
мат, в значительной части отнес к себе!
Потом последовал куплет, обращенный к дамам, и была ми
нута, когда я подумал, что женщины вот-вот закидают оратора
заранее припасенными букетами; а под конец — заключитель
ная часть, в которой Александр Дюма изобразил себя эдаким
литературным святым Венсен де Полем проституции, нежным
искупителем продажной любви.
Как только речь окончена, застывшие в напряжении лица
слушателей словно обмякают, и глубокая грусть пригибает все
головы вниз.
Объявляют антракт, за время которого я успел разглядеть
зал. Тогда-то я и увидел ужасную госпожу Дюма. Я видел ма
ленькую Жаннину; отнюдь не растроганная красноречием отца,
она усердно ковыряла лорнет матери. Я видел Лескюра — он
стоял у самой балюстрады, за которой разместились избранные,
готовый подползти под нее, и выслушивал замечания со сми
ренным видом лакея. Я видел типографщика Клэ — судя по
его физиономии, красноречие Александра его приятным обра
зом раздразнило. Я видел молодого человека, закутанного в пре
тенциозный плащ с серебряной вышивкой, с крестом на груди,
волосы у него были расчесаны на прямой пробор и прилизаны
на висках, голову подпирала рука в желтой перчатке. Мне ска
зали, что это поэт Дерулед. Я видел идиотски веселого акаде
мика Саси. Я видел какого-то академика — никто не мог мне
его назвать, — с похожими на пробочники пучками волос в
углах и синеватой, словно у макаки, кожей на скулах. Я видел
еще одного академика — в черной бархатной ермолке, закутан
ного до самых глаз в какое-то кучерское кашне, в шерстяных
перчатках, где не хватало одного большого пальца, — и этого
тоже никто не смог назвать мне по имени! Я видел...
Но тут до нас донесся уксусный голос старика д'Оссонвиля,
сказавшийся мне голосом старого Самсона, играющего роль
маркиза в «Жибуайе». Тогда-то и началась китайская церемо
ния, то есть экзекуция кандидата, со всевозможными приветст
виями, реверансами, ироническими гримасами, прикрытыми
академической вежливостью. Д'Оссонвиль дал понять Дюма,
что, по сути дела, он — ничтожество, что он всегда писал для
девок, что он не имеет права говорить о Корнеле; в его насмеш
ках презрение к творчеству Дюма смешалось с презрением
вельможи к богеме.
И, начиная каждую фразу со смертельного оскорбления, ко
торое он выкрикивал звучным голосом, воздев лицо к куполу,
198
жестокий оратор затем понижал голос, чтобы произнести под
конец фразы пошлый комплимент, которого никто не мог рас
слышать. Да, мне казалось, что я сижу в балагане и смотрю,
как Гиньоль, стукнув свою жертву палкой по голове, приседает
в насмешливом реверансе.
Наконец, la commedia é finita... 1 Все расходятся, и в толпе
я замечаю лучшего телохранителя Дюма — Лавуа рядом с Кру-
азет, Лавуа, по-мальчишески гордого тем, что он первый в свите
своего хозяина и учителя.
Среда, 17 февраля 2 .
Сегодня вечером Дюма обедал у принцессы. Новоиспечен
ный академик старался вести себя как простой смертный, как
можно меньше подавлять своим успехом собратьев по перу.
После обеда он начал очень интересно рассказывать о кухне
успеха, и в какую-то минуту, обращаясь ко мне и Флоберу,
заявил тоном, в котором глубокое презрение смешивалось почти
что с жалостью:
— Вы даже не подозреваете, как важно организовать
премьеру, не представляете себе, сколько всего приходится де
лать... Понимаете, если вы не окружите своими доброжелате
лями, людьми вам симпатизирующими тех нескольких человек,
которых каждый клуб отряжает на такие вечера... Ибо пуб
лика у нас мало склонна к энтузиазму! И если вы не подумаете
о том и о сем...
И он преподает нам уйму приемов, о которых мы совершен
но ничего не знаем и которые, даже узнав, никогда не сможем
применить на практике.
Суббота, 20 февраля.
Случается, что у богачей бывает вкус — в том, что касается
фарфора, ковров, мебели, табакерок, предметов прикладного
искусства... К этому выводу я пришел сегодня, когда стоял пе
ред деревянными панелями, которые показывал мне граф Беаг,
панелями, выполненными очень искусно и очень хорошо подо
бранными. Но ведь ему пришло в голову пригласить меня в
одну из комнат верхнего этажа, чтобы показать мне свои кар
тины! Кажется, что таким, как Беаг, как Ротшильд, поистине
заказан вкус к искусству высшего порядка, искусству, твори
мому уже не руками мастерового.
1 Комедия окончена ( итал. ) .
2 Датировка везде соответствует рукописи Гонкуров.
199
Пятница, 26 февраля.
Сегодня я на минутку зашел на аукцион Сешана. Я видел,
как продают старинные персидские ковры — старые лоскуты
с гармоническим сочетанием уже сильно выцветших красок, —
они шли за шесть тысяч, за семь тысяч, за двенадцать тысяч
франков. Это помешательство, этот зуд к купле-продаже про
изведений промысла, если угодно, художественного, — весьма
характерный признак материализма нынешнего общества.
Я вижу в этом также симптомы скуки, одолевающей обще
ство, общество, в котором женщина уже не имеет той притяга
тельной силы, какою она обладала в минувшие века. Что ка
сается меня, то я заметил, что я перестаю что-либо покупать,
когда у меня много развлечений или я слишком занят. Непре
рывное, ненасытное, лихорадочное приобретательство появ
ляется у меня лишь в периоды грусти, пустоты, незанятости
сердца или ума.
Ренан на днях объяснял мне, что долгое время никак не
могли узнать, где выделывались знаменитые ковры, называе
мые караманскими, — ведь на Востоке производство не сосре
доточено в фабричных мануфактурах, каждый мастер работает
у себя дома, втайне, вместе с женой и детьми. Наконец удалось