выяснить, что большей частью эти ковры производились в ма
леньком городке под названием Урха — бывшей столице Фри
гии, и, судя по всему, Ренан предполагает, что именно там со
хранились секреты выделки ковров древнего Вавилона.
Среда, 3 марта.
< . . . > В последнее время среди писателей-беллетристов
господствует такой изыск, такая изощренность, такие ухищре
ния стиля, которые в конце концов сделают писание невозмож
ным. Если у вас слишком близко стоят два слова, начинаю
щиеся с одного и того же слога — это дурной стиль; если сле
дуют друг за другом два родительных падежа — это дурной
стиль. Пример: «Венок из листьев померанцевого дерева» *
и т. д. и т. д.
Бедняга Кладель — жертва этой новомодной страсти к со
вершенству — в пятый раз начинает переписывать роман, в ко
тором он дошел пока только до шестидесятой страницы.
Среди этих утонченных стилистов, этих византийцев слова
и синтаксиса есть один безумец, более безумный, чем все про
чие, — это туманный Малларме, он проповедует, будто нельзя
200
начинать фразу с односложного слова, и заявляет: «Вы дол
жны понять, что эдакий пустяк, две ничтожные буковки не мо
гут служить серьезной опорой для большой, для огромной
фразы».
Эта ловля блох оглупляет самых одаренных, отвлекает их,
занимая шлифовкой фразы через лупу, от всего сильного, боль
шого, горячего, что дает жизнь книге.
Воскресенье, 7 марта.
Войдя к Флоберу, Золя рухнул в кресло и пробормотал пол
ным отчаяния голосом:
— Как меня мучает этот Компьен, как он меня мучает! *
Потом Золя стал расспрашивать Флобера, сколько люстр
освещало обеденный стол, шумный ли был разговор и на ка
кие темы, что говорил император? Так он пытался уловить из
довольно-таки отрывочного рассказа третьего лица физиономию
среды, которую может описать только человек, видевший ее
воочию. И романист, претендующий на то, чтобы воссоздавать
в романе историю, будет описывать вам крупную историче
скую фигуру на основании того, чт о соблаговолит сообщить
ему в десятиминутном разговоре собрат по перу, приберегаю
щий самое интересное для собственного будущего романа...
Тем не менее Флобер, отчасти сжалившись над его невеже
ством, отчасти довольный тем, что может сообщить несколь
ким присутствующим здесь гостям, что он провел две недели
в Компьене, классически разыгрывает перед Золя императора
в домашнем халате, с его шаркающей походкой и рукой, зало
женной за согбенную спину, с усами, которые он теребил, про
износя очередную оригинально-идиотскую фразу.
— Да, — заявляет он, заметив, что у Золя уже готов в уме
набросок, — этот человек был воплощением глупости, глупости
в чистом виде!
— Конечно, — говорю я, — я с вами согласен, но глупость,
как правило, болтлива; его же глупость была молчаливой — и
в этом заключалась его сила; это позволяло предполагать все,
что угодно. < . . . >
Среда, 10 марта.
<...> Обед у принцессы. < . . . >
< . . . > Мы сетуем на упадок интеллекта и художественного
вкуса у высших классов. Мы говорим о публике Оперы, кото
рая ныне хуже разбирается в музыке и пенни, чем провинци
альные хористы. Мы говорим о публике, которая заполняет по
201
вторникам зал Французского театра и хуже знает нашу дра
матическую литературу, чем сидящие в этом зале иностранцы.
Мы говорим о жалких книжонках, которым делает успех па
рижская публика, — и о ее художественном вкусе, который
больше не служит разумной защитой богатств минувших ве
ков... И мы немного боимся этого обезглавливания высшего
общества ничтожеством, заполняющим его день ото дня.
Воскресенье, 21 марта.
Альфонс Доде живет в Марэ, в бывшем дворце Ламуаньон.
Настоящим сколком с Лувра кажется этот особняк, весь в мно
гочисленных маленьких помещениях, на которые разделена
громада старинных апартаментов, весь населенный жалкими
ремесленниками, предприятиями, выставляющими свои назва
ния на дверях, что выходят на каменные площадки лестниц.
Именно в таком доме надо было жить, чтобы написать «Фро-
мона и Рислера»; * из кабинета автора видны, сквозь их вит
рины, большие печальные мастерские; тут же садики с чер
ными деревьями, чьи корни прорастают в газопроводные трубы,
с чахлой травой, зеленеющей среди камней, с оградой из упа
ковочных ящиков. <...>
У Флобера Тургенев переводит нам «Прометея», переска
зывает «Сатира» — два произведения Гете, плод самого высо
кого вдохновения. В этом переводе, где Тургенев старается пе
редать выраженный словами трепет молодой жизни, меня изум
ляет непринужденность и вместе с тем смелость оборотов речи.
Действительно великие, своеобразные произведения, на каком
бы языке они ни создавались, никогда не пишутся академиче
ским стилем. < . . . >
Среда, 31 марта.
За последние дни я часто бывал в лавке на улице Риволи,
где, обвешанная драгоценностями, как японский божок, воссе
дает жирная госпожа Дезуа! * Эта женщина для нашего вре
мени представляется чуть ли не исторической личностью: ее
магазин был тем местом, той школой, если можно так выра
зиться, где возникло великое увлечение всем японским, которое,
все больше распространяясь, в настоящее время переходит с
живописи на моды. Сначала оно захватило нескольких оригина
лов, как мой брат и я, затем Бодлера, затем Вийо, затем Бюр-
ти, — одинаково влюбленных как в продавщицу, так и в ее без
делушки; вслед за нами — стая художников-фантастов; нако-
202
нец — люди света, мужчины и женщины, считающие себя арти
стическими натурами.
В этой лавке редкостей, так красиво выделанных и словно
ласкаемых солнцем, незаметно проходят часы, пока вы разгля
дываете, поворачиваете, ощупываете все эти вещички, которые
так приятно взять в руки; а тем временем рядом болтает, сме
ется, заливается порой неудержимым хохотом забавное и не
пристойное создание, непрестанно вертящееся вокруг вас, при
жимающееся к вашей груди и в разговоре толкающее вас своим
животом, круглым, как у китайского болванчика.
Эта беленькая славная бабенка, и к тому же очень обороти
стая торговка, своей просвечивающей кожей взбудоражила
Японию; а больные лихорадкой, которых она там оделяла хи
ной, совершенно искренне принимали ее за деву Марию, по
сетившую Дальний Восток.
Воскресенье, 18 апреля.
Уходя от Флобера, мы с Золя говорили о настроении на
шего друга, которое, но его признанию, таково, что под влия
нием навязчивых мрачных мыслей, он нередко разражается
слезами. И, обсуждая причины литературного свойства, кото
рые способны порождать такое настроение и которые губят нас
одного за другим, мы удивлялись отсутствию ореола вокруг го
ловы этого знаменитого человека. Он знаменит, он талантлив,
он милейший человек, на редкость радушный. Почему же,
кроме Тургенева, Доде, Золя и меня, никто не бывает на его
воскресных приемах, открытых для всех? Почему?
Воскресенье, 25 апреля.
У Флобера.
Все признаются друг другу в том, что из-за плохого состоя
ния нервов у них бывают галлюцинации. Тургенев рассказы
вает, что третьего дня, спускаясь по звонку к обеду и проходя
перед дверью умывальной комнаты Виардо, он увидел, как тот,
в охотничьей куртке, повернувшись к нему спиной, мыл руки;
а затем, войдя в столовую, он был крайне удивлен, увидев