Виардо сидящим на своем обычном месте.
Он рассказывает затем о другой галлюцинации. Возвра-
тясь в Россию после долгого отсутствия, он поехал навестить
своего приятеля, который, когда он его покинул, был совер
шенно черноволосым. Входя, он увидел, будто седой парик па
дает ему на голову, а когда друг обернулся, чтобы посмотреть,
203
кто вошел, — Тургенев с удивлением обнаружил, что тот совсем
сед. Золя жалуется, что видит, как то справа, то слева от него
пробегают мыши и взлетают птицы.
Флобер говорит, что, когда он долго сидит за столом, скло
нив голову, погруженный в размышления и полностью захва
ченный работой, а потом выпрямляется, он испытывает страх
от ощущения, будто кто-то стоит у него за спиной.
Воскресенье, 9 мая.
Очень своеобразен тот уголок Парижа, где живет Барбе
д'Оревильи, и улица странная, и квартал весьма оригиналь
ный.
Улица Русле, затерянная среди глухих закоулков за ули
цей Севр, напоминает окраину небольшого городка, соседство
военного училища придает ей какой-то солдатский характер.
На привратниках, подметающих подъезды, — фески тюркосов.
В лавках, где торгуют картинками, выставлены листки с изо
бражением всех армейских форм, продающиеся по одному су
за штуку. Примитивная лавчонка цирюльника, занятие кото
рого обозначено чернилами на штукатурке стены, взывает к
подбородкам господ военных. Здесь вход в дома такой же, как
в деревенских домах, а поверх высоких стен свешивается гу
стая тенистая листва соседнего монастырского сада.
В жилище, похожем на коровник — точно такой, в каком
обитал полковник Шабер из повести Бальзака, — я обращаюсь
к привратнице Барбе, имеющей вид крестьянки. Сначала она
говорит, что его нет дома. О такой инструкции мне известно.
Я настаиваю. Наконец она соглашается отнести мою визитную
карточку и, спускаясь с лестницы, бросает мне: «На втором
этаже — четвертый номер по коридору».
Небольшая лестница, еще меньший коридор и совсем ма
ленькая, окрашенная охрой дверь, в которой торчит ключ.
Я вхожу, и среди беспорядочного нагромождения вещей, где
ничего нельзя разобрать, меня принимает Барбе д'Оревильи,
без сюртука, в светло-серых панталонах, обшитых черным
шнуром, — перед старинным туалетным столом с большим круг
лым зеркалом, качающимся на раме. Он извиняется, что прини
мает меня в таком виде: сейчас он одевается, по его словам,
чтобы идти к обедне.
Я нахожу его снова таким же, каким видел на похоронах
Роже де Бовиро, — смуглым, с длинной, свисающей на лицо
прядью волос, с неизменной претензией на элегантность, даже
204
в полуодетом виде, и все же, надо признать, обладающим обхо
дительностью дворянина и изящными манерами человека хо
рошего происхождения, которые как-то не вяжутся с обста
новкой этой лачуги, где повсюду валяются в перемешку,
налезают друг на друга, громоздятся кучами туалетные при
надлежности, предметы одежды, книги, газеты, разрозненные
номера журналов.
Когда я ухожу из квартиры на улице Русле, еще долго пе
ред моим взором стоит это логово, в котором живет изыскан
ный эрудит, впавший в нищету.
Воскресенье, 20 июня.
Пожалуй, и в самом деле, когда снова наступает тот месяц,
когда ты потерял то, что любил, чувство печали появляется
раньше, чем воспоминание о самой годовщине утраты.
Пятница, 16 июля.
Когда моя сникшая душа испытывает потребность в неко
тором поэтическом возбуждении, я обращаюсь к Генриху Гейне.
Когда мой ум, наскучивший пошлостью жизни, испытывает
потребность отвлечься, уйти в сверхъестественное, фантастиче
ское, — я обращаюсь к По. Да, этих двух иностранцев, только
их, я воспринимаю не как своих собратьев по перу.
Пятница, 30 июля.
Редких чудаков порождают Париж и его окрестности.
Молодой человек, мать которого держала близ Гроле тор
говлю кружевами, все свои молодые годы только тем и зани
мается, что объезжает верхом близлежащие деревни, наблю
дает за работой кружевниц и делает им детей.
Мать умирает, промысел приходит в упадок, а молодой че
ловек заболевает ужасным суставным ревматизмом. Он попа
дает в больницу, и его случай оказывается таким исключитель
ным, что он вызывает к себе интерес главного врача и прак
тикантов, над ним производят опыты, и он обходится больнице
в сумму около двадцати тысяч франков: его заставляют при
нимать необыкновенные лекарства, ванны из индийских аро
матических трав и из сульфата хины, временно прекращая их,
когда он начинает глохнуть.
Наконец он вылечен, но остался без гроша. Тут он подце-
205
пил какую-то горбунью, наделенную редким талантом — уме
нием создавать образцы искусственных роз.
И вот оба они в мансарде, в пассаже Дезир, заняты изго
товлением цветов: он вырезает лепестки и придает им форму,
она — подбирает их один к другому. Эти цветы, которые он по
субботам относил к Батону или к какому-либо другому тор
говцу, вернее, эти модели цветов, воспроизводившиеся затем
девушками в магазине, ценились от пятидесяти до шестидесяти
франков за штуку, так что он возвращался с семьюстами или
восемьюстами франками и коробкой, наполненной бутылками
самых дорогих вин, купленных у Шеве.
И так вот этот человек и его горбунья, живя да поживая
и своей двухсотфранковой квартире, не тратясь ни на что,
кроме ублаготворения брюха, и существуя лишь ради этого,
проводили день за днем, объедаясь самыми изысканными и
дорогими кушаньями. Муж даже соорудил особую сумку с от
делением для мороженого, специальным футляром для хране
ния клубники и устройством для разогревания кофе, — так что
по воскресным дням эти двое завтракали в Пустыне, в лесу
Фонтенебло, словно в «Английской кофейне».
Прошли годы жизни, заполненной обжорством и работой по
изготовлению маленьких рукодельных чудес, — жизни одино
кой, в полном отчуждении от людей, — как вдруг у нашего мо
лодца обнаружился гнойник в животе.
Он сейчас же велит отвезти себя в свою прежнюю боль
ницу и просит, чтобы с ним сделали что-нибудь необычайное,
заявляет, что ему это уже не впервой. Ему сказали, что были
один или два случая излечения людей, которым вскрывали жи
вот и удаляли гнойник; он без колебаний дает вскрыть себе
живот и через несколько дней умирает от перитонита.
Воскресенье, 22 августа.
Сегодня я отправлюсь на поиски человеческих документов *
в окрестностях Военной школы. Никто никогда не узнает, как
дорого стоили нам, — при нашей врожденной робости, при том,
что находиться среди плебса для нас всегда было чистой му
кой, при нашем отвращении к сброду, — эти низменные и урод
ливые документы, из которых мы строим наши книги. Деятель
ность добросовестного полицейского агента из «народного» ро
мана — это самое что ни на есть омерзительное занятие для
человека, являющегося аристократом по всему складу своего
существа.
206
Но исходящий от этого особого мира соблазн новизны, имею
щий нечто общее с привлекательностью неисследованных
стран для путешественника, а затем — и довольно скоро —
напряженность чувств, обилие наблюдений, подмеченных черто
чек, усилия памяти, игра ощущений, интенсивная безостано
вочная работа ума, выслеживающего истину, — все это опья
няет наблюдателя, лишает его хладнокровия и, приводя в