1 053 000 франков, чтобы было видно, что это возмещение, а не
подарок.
Вальфре, рассказывая все это, делает вывод, что сбереже
ния от президентского оклада в течение двадцати семи месяцев
и проценты с помещенного миллиона, достигшие со временем
217
64000 франков, составили сумму, достаточную для работ по
сносу разрушенного особняка и возведению нового дома, стои
мость которого не превысила процентов с вклада и дохода от
продажи земельного участка,— словом, он уверен, что пост пре
зидента принес г-ну Тьеру миллион франков и даровой особ
няк. < . . . >
Вторник, 11 января.
С тех пор как мои глаза привыкли к краскам Дальнего Во
стока, любимый мной в живописи восемнадцатый век потуск
нел: его тона теперь кажутся мне серыми.
Четверг, 20 января.
Вчера вечером в курительной комнате принцессы зашел раз
говор о Россини. <...>
Кто-то рассказывал о его письме к Паганини, написанном
на следующий день после первого выступления музыканта, —
письме, в котором маэстро раскрывается весь целиком. По его
словам, он плакал только три раза в жизни: когда освистали
его первую оперу; когда на одном дружеском пиршестве, проис
ходившем в лодке, он выронил из рук индейку, начиненную
трюфелями, и она шлепнулась в Гардское озеро; и, наконец,
вчера, слушая игру Паганини. < . . . >
Суббота, 22 января.
Невольно удивляешься, видя совсем молодого отца, влюб
ленного в грудного младенца, — вот что говорю я сегодня вече
ром Пьеру Гаварни, когда он показывает мне своего четырех
месячного малыша, улыбающегося влажными глазками и губ
ками. «Эти малыши — само очарование, — отвечает он, — всего
милее их улыбка во сне, когда они, по выражению акушерок,
«улыбаются ангелам».
Сегодня вечером Пьер Гаварни довольно метко определил
особенности дарования Фромантена: отсутствие системы в зна
ниях, поразительная неискушенность в вопросах живописного
мастерства; но в то же время умение запечатлеть черты опре
деленного мгновения и обстановки на холсте, на котором он за
тем помещает лошадей и арабов, пусть плохо нарисованных и
небрежно раскрашенных, но прелестных и полных жизни бла
годаря верно подмеченной и поэтически переданной окружаю
щей природе.
Порассуждав о характере дарования Фромантена, Гаварни
заговаривает о себе самом. В спокойной, неторопливой манере,
218
за которой чувствуются жизненная цепкость и упорство, уна
следованные им от отца, он рассказывает, что после долгих
поисков ему удалось наконец найти, каким цветовым пятном
передать дамскую амазонку среди деревьев парка, и что он на
деется со временем передать характер, стиль черного мужского
костюма, — словом, героику современной жизни.
Понедельник, 24 января.
Провожу вечер у Альфонса Доде.
«Умение передать непередаваемое — вот чего вы достигли;
к этому и следует сейчас стремиться в искусстве. Но вся труд
ность в том, чтобы не переходить известной грани, не то неиз
бежно впадешь в маллармизм», — говорит мне Альфонс.
Потом г-жа Доде читает нам написанный ею поэтический
отрывок, — картина рассвета, проникающего в бальный зал с
его красноватым, бледнеющим освещением, розовыми платьями
женщин и голубыми безднами зеркал. < . . . >
Вторник, 25 января.
Захожу с визитом к Жиллю, давшему в «Фигаро» весьма бла
гожелательный отзыв о наших романах.
Его напыщенный вид говорит мне о том, что он весьма поль
щен оказанной ему честью — моим визитом. Вскоре в комнату
робко входит его супруга, взволнованная и полная любопыт
ства, как всякая женщина, в салоне которой случайно оказалась
некая знаменитая личность. Г-жа Жилль напичкана моими
книгами и рассыпается в восторженных похвалах; в то же время
она исподтишка пожирает меня глазами, изучает, стараясь по
лучше запомнить образ великого человека, сочетать его с тем
образом, который рисовался ей в воображении.
Чувствуя, что к моей особе приковано сейчас внимание об
щества, увы! столь запоздалое, в невольно с грустью думаю о
том, что брат мой в течение всей своей жизни не видел ничего,
кроме презрения или сострадания, которым общество награж¬
дает непризнанного писателя, чье имя связывается в памяти
лишь с резкой критикой и бранными статьями.
Среди дня я навещаю продавца гравюр Рапилли, любезного
издателя моего «Искусства XVIII века». В лавку входит совсем
молодой человек с очень наивным лицом, кладет на прилавок
гравюры и спрашивает, сколько он может получить за них.
Стоя к нему спиной и как бы просматривая заглавия книг на
219
полках, я замечаю краешком глаза шесть цветных акватинт,
шесть гравюр Жанине без подписи, таких свеженьких, словно
их только что вынули из-под печатного станка. Среди других
я увидел «Сравнение» по картине Лафренсена, — за такую же
гравюру Довен несколько месяцев тому назад спрашивал
1500 франков. В целом эти шесть гравюр стоили никак не менее
2000—2500 франков.
Рапилли долго молчит, — видно, его обуревают сомнения, а
затем, стараясь скрыть подлую радость и трепет вожделения
под маской незаинтересованности, пускает в ход известный мо
шеннический прием и с нарочитой небрежностью произносит:
«Ну что ж, можно дать за них сто двадцать франков». — «Мне
кажется, это очень мало, — возражает молодой человек, — я рас
считывал получить за них хотя бы сто пятьдесят франков, —
мне так нужны сейчас деньги!»
Я едва удержался, чтобы не крикнуть: «Забирай свои гра
вюры, простофиля, ступай в соседнюю лавку и смело требуй за
них тысячу двести франков... Ты получишь их безо всяких раз
говоров...»
Но Рапилли был неумолим и не пожелал прибавить ни од
ного су сверх ста двадцати франков.
Я не видел более свирепой расправы, учиненной к тому же
с видом полного благодушия.
О, торговля! Сколь дальновидно было античное общество,
запрещавшее своей знати заниматься торговлей. Всякая тор
говля превращает человека в мошенника, — законного, если хо
тите, — но все же мошенника. < . . . >
Литературу, созданную Флобером и Гонкурами, можно было
бы, мне кажется, определить как достовернейшее воспроизве
дение действительности в прозе, говорящей языком поэзии.
Тесть Клодиюса Поплена на смертном одре комкал про
стыню тем торопливым, перебирающим движением пальцев,
каким пересчитывают банкноты.
Воскресенье, 30 января.
Избрание Бароде, последние выборы в сенат, избрание Гюго
во втором туре * показали, что и в политике и в управле
нии нацией начинают побеждать принципы последней револю
ции, теоретически обоснованные еще в трудах Бабефа: во имя
всеобщего равенства начинается изничтожение аристократии
духа.
220
Понедельник, 31 января.
— Морни... конечно, будь мы здесь не вчетвером, как сей
час (это говорит Альфонс Доде), будь среди нас кто-нибудь
посторонний, я бы об этом умолчал, но, говоря по чести, Морни
был дурак д у р а к о м , просто ж...! Помнится, он говорил: «Мне
так легко даются стихи, в бытность мою в пансионе я не раз
перелагал стихами особенно трудные уроки...» Еще он говорил:
«А музыка! Да я был создан, чтобы писать музыку, удивительно,
как мелодии сами собой зарождаются у меня в голове...»
И он принимался напевать мотив, напоминавший песенку «Ах,
при свете лунном...». Но зато административного тупоумия у