него не было. Со мной он всегда был очень мил и требовал
только, чтобы я короче стриг волосы...
< . . . > Да, повторяю, человек этот всегда был ласков ко мне
и в обращении со мной не позволял себе ничего такого, что по
зволял себе с другими. Однако я непричастен к сочиненным им
«Негритянским песенкам» и в очень мягкой форме отклонил
предложение написать слова к его кантате.
Да, он мечтал о музыке для пышной церемонии с восклица
ниями «Да здравствует Император!», которая должна была во
одушевлять массы во время празднования 15 августа *. Увидав,
что я холодно отношусь к его затее, он обратился к Гектору
Кремье. Но знаете ли, в чем соль всей этой истории? Праздно
вание должно было состояться в Порт-сен-Мартен *. Герцог
приезжает туда в надежде насладиться овацией, которой будет
встречена его музыка. Играют сцены из Мольера, Корнеля, а
кантаты все нет как нет. Морни покидает ложу, в сердцах
громко хлопнув дверью. Анонимность музыки и слов была так
тщательно сохранена, что цензура отклонила кантату! Можно
себе представить, как вытянулась физиономия у Дусе на сле
дующий день! Да, закулисная сторона жизни была в то время
занятной и даже смахивала на фарс... Было однажды, что какое-
то неодобрительное высказывание Рошфора о музыке Сен-
Реми * задело герцога за живое... да еще как! Он просто на
стенку полез!.. И вот он подбирает полное собрание своих сочи
нений и посылает Жувену, прося отомстить Рошфору за на¬
падки. Кремье, Галеви и Сироден были в то время сотрудни
ками герцога и его доверенными лицами в литературных делах;
и вот Сироден — дипломат вдвойне, как драматург и конди
тер *, взялся помирить Морни с Рошфором. Всякий раз при
встрече с последним он заговаривал о Рембрандте, сводя речь
к знаменитой картине Рембрандта, принадлежавшей Морни, и
221
вымогая у журналиста обещание прийти посмотреть ее, тут же
назначая и день встречи. Однако Рошфор все не являлся, а гер
цог — я сам тому свидетель — не менее семи или восьми раз
был как на горячих угольях, поджидая его.
— И вам не приходит в голову использовать все это? — вос
клицает Золя (он, как и всегда, когда слушает о чем-либо, при
годном для переработки в роман, ерзает на стуле, который так
и ездит под ним, описывая полукружия). — Ведь может полу
читься интереснейшая книга... Тут виден характер... Эх! Как
бы это пригодилось мне для «Его превосходительства Эжена
Ругона»... Вы со мной не согласны, Флобер?
— Все это любопытно, но не пойдет для романа...
— Не пойдет для романа? Да что вы! Еще как пойдет! Не
правда ли, Гонкур?
— Я считаю в принципе, что романы следует создавать на
основе подлинных событий, но таких, которые не могут попасть
в мемуары.
— Ну а вы, Флобер? — настаивает Золя. — Почему вы не
хотите заняться этой эпохой?
— Как вам сказать? — отвечает Флобер. — Надо еще искать,
как подать все это, в какой форме... А главное, я теперь пе
сочник!
— Как? Песочник? — переспрашивает Доде. — Это еще что?
— Да, да, поверьте, уж я-то знаю, что из меня песок сып
лется... Старый хрыч я — и больше ничего...
Он сопровождает свои слова жестом, выражающим полную
безнадежность. < . . . >
Среда, 2 февраля.
Поплен, приехав на вечер к принцессе, тотчас отводит меня
в сторону от гостей. Дело в том, — сообщает он, — что принцесса
сочинила повестушку, посвященную ее любимой собачке, и ей
непременно хочется увидеть свое произведение напечатанным,
хотя бы и в небольшом количестве экземпляров. Так вот, не
согласимся ли мы с Флобером прослушать эту вещицу? И мы
втроем после обеда ускользаем, как заговорщики, в кабинет
принцессы и погружаемся в чтение.
С первых же фраз Флобер вносит исправления, предлагает
заменять слова, — можно подумать, что перед нами труд собрата
по перу. До чего же юн душой этот милый старый холостяк!
Принцесса — увы! — понятия не имеет о том, что такое писа
тельское ремесло, и оно удается ей тем меньше, чем больше она
прилагает стараний. Ей, пожалуй, нельзя отказать в умении
222
легко написать изящное письмо; но при попытке сочинить не
что, обладающее художественными достоинствами, у нее из-под
пера выходят одни лишь литературные шаблоны, пошло-высо-
копарные или глупо-сентиментальные фразы, представляю
щиеся ей красивым слогом. Исправлять такие вещи нельзя, их
надо либо переписывать наново, либо принимать как они есть,
при всей их никчемности. Принцесса — мастер устного жанра,
но отнюдь не писатель. Истинная ее стихия — это красноречие
светского злословья, ядовитые шуточки, язвительные характе
ристики.
В рассказике же бьет в глаза полная литературная беспо
мощность в соединении с наивной чувствительностью пансио
нерки. Лучше было бы не публиковать эту вещицу, не умалять
принцессу в глазах посторонних, не открывать ее самых сла
бых, самых смешных сторон. Но принцесса, видно, с таким
упоением изливала в этой повести душу во время какой-нибудь
из своих бессонных ночей, и ей так хочется стать нашим собра
том по перу, — ибо она искренне полагает, что все люди на
свете способны равно владеть этим орудием, — и она с такой
детской радостью предвкушает минуту, когда увидит свою по
весть напечатанной на красивой бумаге, что было бы бессмыс
ленно удерживать ее от этого шага. Ну что ж, пусть застонут
печатные станки от «Смерти Диди»! Быть может, и нехудо,
если нескромные притязания августейших особ, еще при их
жизни на этой земле, вдруг обнаруживают свою несостоятель
ность. < . . . >
Пятница, 4 февраля.
Теперь, когда я подолгу работаю по вечерам и у меня сильно
разыгрывается воображение, я знаю наверняка, что на следую
щий день разразится мигрень; так непременно случается вся
кий раз, как я думаю над новым персонажем.
Вторник, 8 февраля.
< . . . > Никогда не ощущаю я острее своей отчужденности
от других, своего душевного одиночества, чем в минуты близ
ких соприкосновений с людьми и в кругу друзей.
Суббота, 12 февраля.
Чтобы меня понять, чтобы узнать мне цену, надо мне понра
виться: при общении с людьми, мне несимпатичными, я замы
каюсь в себе, не позволяю заглянуть в свою душу.
223
Воскресенье, 13 февраля.
<...> Читая сегодня ночью Мишле, я нашел, что это проза
дурманящая, хмельная, пряная, возбуждающая и щекочущая
нервы.
Понедельник, 21 февраля.
По утверждению Тургенева, за границей — в России, в Ан
глии, в Германии — Шатобриан не оценен по достоинству; его
превосходная, поэтическая проза, мать и кормилица всей совре
менной красочной прозы, не пользуется там ни малейшим
успехом.
Четверг, 24 февраля.
Все, что торжествует в мире, чуждо мне и приносит одни
разочарования. Во время Крымской кампании мои симпатии
были на стороне России против Франции. Во время войны с
Италией я был за Австрию против Италии и Франции. Во
время войны 1870 года я, на сей раз, был за Францию против
пруссаков. В Испании, в последнее время, мое сочувствие за
воевал Дон Карлос *, ибо он, — хотя его facies 1 и малопривле
кателен, единственный из августейших, кто рискнул подставить
свою особу под жерла пушек. А что касается родной страны,
то я на этих днях молил небеса о победе консерваторов на вы