драгуны — грязные, в лохмотьях, в измятых касках, со сломан
ными карабинами и крадеными курами, трепыхающимися в
притороченных к луке сетках.
Поднимаюсь на земляное укрепление, которое возводят в
Монтрету. Среди виноградных лоз, увешанных черными
гроздьями, я замечаю белый галстук старика Блезо, корифея
торговцев эстампами, — он обследует свой маленький виноград
ник, косо поглядывая на форт, который помешает ему вы
строить домик, где бы он, старик, проведший столько лет в
духоте аукционных залов, мог подышать на склоне лет живи
тельным воздухом холмов.
Форт! Он существует пока что лишь в воображении того
офицера инженерных войск, которому поручено его постро
ить. Люди опытные в военном деле, не скрываясь, насмеш
ливо говорят: «Ну что ж, месяца через три форт будет готов!»
А что касается двадцати тысяч рабочих, якобы занятых на его
постройке, то кто-то говорил мне, что в последние дни их бы
вало не более нескольких сот человек, а сегодня — около ты
сячи. Да и то на три четверти — это солдаты-пехотинцы.
Империя, Республика — один черт! Досадно все же вечно
слышать: Всему виной император! Ведь если генералы без
дарны, если офицеры невежественны, если солдаты проявляют
порою трусость — император тут ни при чем. Человек не мо
жет иметь такое влияние на нацию; и если бы французская
нация сама не была захвачена разложением, то сугубая без
дарность императора не помешала бы победе.
Нужно помнить, что монархи — каковы бы они ни были —
всегда лишь отражение нации и что они трех дней не усидели
бы на тронах, если бы не соответствовали ее духовному складу.
Суббота, 10 сентября.
Катюль Мендес в форме волонтера подошел ко мне поздо
роваться у Петерса. У него лицо Христа, страдающего от бо
лей при мочеиспускании.
Рядом со мной обедает молодой человек, с которым я позна
комился в водолечебнице. Он окликает проходящего мимо зна-
25
комого: «Сколько у вас еще осталось ружей?» — «Да около
трехсот тридцати тысяч, боюсь только, как бы правительство
не отобрало их у меня».
И сосед по столу рассказывает мне, что обладатель ружей
своего рода гений, прозорливец, заработавший шесть миллио
нов на разных махинациях, какие никому другому и в голову
бы не пришли; что он купил по семи франков за штуку шесть
сот тысяч бракованных ружей, а теперь перепродает их по сто
франков за каждое в Конго, королю Дагомеи *. К тому же он за
рабатывает еще на слоновой кости и золотом песке, которыми
с ним расплачиваются. У него целый ряд необычайных дел
столь же грандиозных масштабов: то он отправляет в Китай
сто тысяч комплектов оборудования для ватерклозетов; то ску
пает весь материал, оставшийся после сноса домов в Версале.
Воскресенье, 11 сентября.
На всем бульваре Сюше, вдоль всей дороги, проходящей
внутри укреплений, кипит работа, развертывается грандиозная
Национальная оборона. Вдоль всей дороги вяжут фашины,
готовят туры, мешки с землей, роют в траншеях поро
ховые погреба и погреба для хранения керосина. А на улице,
перед бывшими казармами сборщиков соляной подати, с глу
хим стуком скатываются с подвод снаряды. Вверху, на укреп
лениях, учатся стрелять из пушек штафирки; внизу — сол
даты Национальной гвардии упражняются в стрельбе из ружей
старых образцов. Молча проходят отряды рабочих; синие, чер
ные и белые рубахи мобилей; а по железной дороге, словно по
окаймленному зеленью каналу, молнией проносятся поезда —
виден только верх, империал, красный от панталон, погонов,
эполет и кепи этого воинства, созданного впопыхах из горо
жан. И всюду женщины в маленьких открытых колясках, жад
но стремящиеся удовлетворить свое ненасытное любопытство.
Марсово поле — все та же лагерная стоянка; крепкий сол
датский юмор вывел там углем на сером полотне палаток:
Требуются девушки для разных услуг. Лошади бесконечными
вереницами спускаются на водопой к Сене и выстраиваются
на набережной, где, отгороженные толстым канатом, стоят ар
тиллерийские обозы и понтонные парки.
Елисейские поля уже не поливают; теперь там вихрится
пыль, сквозь которую видны вооруженные люди, да блеснет
иной раз в конце аллеи, на фоне лилового неба и белого обели
ска, каска промчавшегося гонца.
26
На площади Согласия, вокруг пьедестала статуи Страсбурга
чернеет толпа. Рабочие в блузах взобрались на белые
камни постамента, образовав живую лестницу, поднялись выше
могучего кулака статуи, молодцевато упирающейся рукою в
бок, и украшают эту аллегорию героического города букетами
цветов, зеленью, флагами, всевозможной мишурой республи
канской расцветки; а внизу, у подножья монумента, перед
дверью, увешанной венками из бессмертников с наколоты
ми на них кокардами, склонился кто-то в черной шляпе —
и я угадываю в нем одного из тех, кто подписался под проте
стом *.
По улице Риволи проезжают большие повозки; из-под зе
леной саржи торчат кверху ноги воловьих туш.
Главная аллея в Тюильри устлана соломой. На подстилке
этой огромной конюшни, словно позируя для одного из этюдов
Жерико, движутся, играя красками в потоках дневного света,
тысячи лошадиных крупов — белых, рыжих, серых в яблоках.
За ними выстроились в строгом порядке зарядные ящики с за
пасными колесами; а дальше, пока видит глаз, в игре свето
тени — опять лошадиные крупы, дым походных кузниц, горы
сена и соломы. Какое грандиозное, волнующее зрелище эта
картина войны, развернувшаяся перед вами в увеселительном
саду, среди померанцевых деревьев, цветников, мраморных ста
туй, на пьедесталах которых висят сейчас палаши и плащи
ординарцев!
Что за беспечность нынче вечером, что за беззаботное от
ношение к завтрашнему дню, когда город, быть может, будет
предан огню и мечу! Все то же веселье, та же пустая болтовня,
тот же игривый, насмешливый тон разговоров в ресторанах и
кофейнях. Женщины и мужчины остались такими же легко
мысленными, какими были до вторжения неприятеля, и только
иные ворчливые дамы пеняют на своих мужей за слишком
усердное чтение газет.
Ночью я снова прохожу вдоль Тюильри и застаю там ту же
картину, что и днем, но облитую теперь серебристо-молочным
светом месяца, поднявшегося в небе над дальним концом
улицы Риволи. Рога его скрыты за высокой дымовою трубой
павильона Флоры. При электрическом сиянии луны, в котором
зеленая листва приобретает холодный синеватый оттенок,
среди деревьев, мифологически причудливых в этом молчании
уснувшего парка, нарушаемого лишь протяжным напевом ка
кого-то бодрствующего артиллериста, — неподвижно белеющие
лошадиные крупы вызывают странную фантазию, будто это
27
каменные кони, мраморный табун, извлеченный из некоего
Парфенона, открытого в древнем священном лесу.
Вторник, 13 сентября.
Нынче день большого смотра — генерального смотра насе
ления, ставшего под ружье *.
Солдаты, насадив на штыки своих ружей круглые хлебы,
влезают в вагоны окружной железной дороги. На всех париж
ских улицах, на новых бульварах Шоссе-д'Антен под сплош
ным потоком людей не видно плит тротуара. Солдаты мобиль
ной гвардии в белых рубахах; первый их ряд сидит, свесив
ноги в уличную канавку; второй — прислонясь спиной к сте
нам домов или же растянувшись подле них на земле. Между
двумя рядами национальных гвардейцев, в противоположных
направлениях движутся штыки: солдаты Национальной гвар