окрещено... Видите ли, в моей работе все делится на две части:
есть произведения, по которым обо мне будут судить и д олжно
судить, и есть фельетоны в «Бьен Пюблик», статьи для России,
корреспонденции для Марселя, — и все это для меня болтовня,
чепуха, о которой я сразу же забываю, создающая попу
лярность моим книгам, — и только... Сначала я приставляю
гвоздь, затем ударом молотка вгоняю его на сантиметр в созна
ние публики; затем повторным ударом вгоняю еще на два сан
тиметра... да, моя работа журналиста — это и есть тот молоток,
что помогает мне продвигать мои произведения *. <...>
Четверг, 8 марта.
< . . . > Человеку, который увлечен, поглощен своим литера
турным творчеством, не нужно, чтобы кто-то был к нему ду
шевно привязан, женщины или дети — все равно. У него нет
240
больше сердца, нет ничего, кроме мозга. Но, быть может, я го
ворю так от сознания, что, кто бы ни потянулся душою ко мне
в будущем, мне уже не суждено, как некогда, быть предметом
любви, способной постигать мое духовное существо. < . . . >
Вторник, 13 марта.
< . . . > Замечание Золя обо мне, оброненное на днях: «Гон
куру нельзя отказать в таланте... но он какой-то слишком изо
щренный!» Это высказывание вполне соответствует тем разру
шительным теориям, которые полюбились нашему даровитому
автору, позволяющему себе в последнее время свысока попле
вывать на стиль.
Среда, 21 марта.
Сегодня выходит в свет «Девка Элиза». Я у Шарпантье, за
нят отправкой книг знакомым среди беспрерывно снующих при
казчиков, то и дело заглядывающих в дверь с вопросами: «Икс
заказывал пятьдесят экземпляров, а теперь просит сотню...
Можно дать пятнадцать книг Игреку? Марпон просит еще эк
земпляры сверх заказанной им тысячи». Этот господин хочет
припрятать несколько штук, на тот случай, если книга будет
изъята из продажи. Пока идет лихорадочная возня с рассылкой,
я, среди оживления, шума и суматохи, пишу посвящения, вол
нуясь, как игрок, поставивший на карту все свое состояние, с
одной мыслью в голове — как бы этот нежданно-негаданно при
валивший успех не был загублен запретом министерства, как
бы злосчастье, всю жизнь преследовавшее меня с братом, не
отняло у меня и теперь, уже на склоне моих дней, этого наме
чающегося бурного признания моего таланта. И стоит кому-
нибудь войти или передать мне письмо, я так и слышу грозную
весть: «Велено изъять из обращения!»
Возвращаясь в Отейль, по дороге на вокзал я переживаю
радость ребенка, радость удовлетворенного авторского тщесла
вия, при виде господина, который не утерпел до дома и посреди
улицы под накрапывающим дождем остановился читать мою
книгу.
Пятница, 23 марта.
Томительный день. Меня одолевают суеверные страхи, кото
рым так подвержен мой приятель Готье... Сегодня ли ждать
удара? Как это испортило бы обед, даваемый Шарпантье.
Бенедетти заходит проведать меня и с прюдомовской щепе-
247
тильностью по части целомудрия, обнаруживающей под его
обличьем посла заурядного буржуа, бросает мне многозначи
тельным тоном: «Опасное заглавие!», как бы предупреждая
о грозящем мне в ближайшие дни судебном преследовании.
По уходе посла я ложусь в постель — сломленный, вымотан
ный. Пелажи куда-то вышла. Звонит дверной колокольчик,—
звонит, звонит, но я не встаю. Когда же колокольчик умолкает,
страх снова охватывает меня. Мне начинает казаться, что это
Шарпантье приходил сообщить мне о запрещении книги. Бес
покойство так и не покидает меня до самого обеда, на котором
я застаю все семейство Шарпантье в самом безмятежном рас
положении духа.
Понедельник, 26 марта.
Напрасно я надеялся, что моя старость, потеря брата смяг
чат по отношению ко мне свирепую критику. Ничуть не бы
вало, и я теперь уверен, что последняя горсть, которую бросят
на мой гроб, будет горстью оскорблений.
Сегодня вместо присяжного критика со статьей в газете вы
ступает г-н де Пен, этот знаменитый банкрот, и заявляет, что
находит у меня только грязь, грязь и грязь!
Вторник, 27 марта.
Сегодня передовица в «Голуа» *, применяя коварный метод
оборванных цитат, изображает меня неким маркизом де Садом
и привлекает к моей особе внимание генерального прокурора
Республики. И кто же подписывает эту обвинительную речь?
Тарбе, это ядовитое сало, по выражению Сен-Виктора, тот са
мый, который таскает с собой по всем премьерам омерзи
тельную шлюху, столь хорошо известную всему Парижу. О, це
ломудрие журналистов, подобных Тарбе и де Пену, сколько в
нем скрыто злобы против честных людей!
Можно только удивляться, что ни один из этих святош не
утверждает, что я сам содержу дом под крупным номером на
авеню Сюше или же состою в нем пайщиком, и следовательно,
книга только для того и написана, чтобы способствовать про
цветанию этого заведения.
Суббота, 31 марта.
Весь день в каком-то мучительном томлении — каждую ми
нуту, при каждом звонке ждешь известия о катастрофе и во
рту ощущаешь горечь; минутами готов узнать самое худшее,
лишь бы с этим было покончено.
248
Как видно, такова уж моя судьба — иметь только сомни
тельный успех, подобный успеху «Анриетты Марешаль» или
«Девки Элизы», когда законная радость от выполненной работы,
от появления в свет твоего произведения, от шума вокруг него
отравлена свистками или угрозой судебного преследования.
И все же как возбуждает и пьянит такой грубый успех, са
мый вид твоей нагло выставленной напоказ книги, которая, как
тебе шепчет внутренний голос, затмевает все другие. Сегодня
на одном из новых бульваров я видел большую книжную лавку,
во всех витринах которой, бросаясь в глаза, красовалась од¬
на лишь книга, моя «Девка Элиза», и перед взором останав
ливающихся прохожих представало только одно имя — мое
имя.
Довольно, пора уже преодолеть всякие мещанские опасения,
дурацкие страхи! Я создал замечательную книгу, и будь что
будет. Что бы ни говорили, я верю, что мое дарование окрепло
в перенесенном горе, в несчастии... Да, мы с братом возглавили
литературное направление, которое возьмет верх над другими,
станет не менее значительным, чем романтизм. И если мне суж
дено прожить еще несколько лет и подняться от низменных
сюжетов и вульгарной среды к изящной реальности, приложив
и здесь мой метод беспристрастного анализа, тогда старой
моде — могила! — с условностью, с глупой условностью будет
покончено раз и навсегда.
Воскресенье, 1 апреля.
Кто поверит впоследствии, что «Девка Элиза» вызвала це¬
ломудренное негодование даже такой газеты, как «Тентамар»? *
Среда, 4 апреля.
В своей записке Бюрти сообщает, что хотя мою книгу осно
вательно щипали в министерстве, однако судебного преследо
вания не будет. Это мало успокаивает меня: достаточно слу
чайного каприза кого-либо из властей предержащих, достаточно
статьи Вольфа в «Фигаро», чтобы изменить решение. < . . . >
Понедельник, 16 апреля.
Сегодня вечером на веселом дружеском обеде, даваемом в
честь Флобера, Золя и меня *, молодые писатели-реалисты,
натуралисты: Гюисманс, Сеар, Энник, Поль Алексис, Октав
Мирбо и Ги де Мопассан, — провозгласили нас во всеуслышание,