мальчуган, внук старухи, провожает нас берегом реки, скверно
словит и стегает хлыстом кур на нашем пути. Когда я делаю
вид, что хочу отнять у него хлыст, он пытается укусить меня
за руку и, засунув мне хлыст между ногами, требует дать ему
папиросу. И вот противный малыш — по словам его бабушки,
он уже пьет водку, как взрослый, — начинает курить, покашли
вая и хныча, а из дырки в его штанах вылезает грязный подол
рубахи.
Этот ребенок — символ: я вижу в нем будущее нашей де
ревни.
Пятница, 31 августа.
Есть что-то грустное в достижении той меры известности, ка
кую писателю дано изведать при жизни. Карьера уже не увле
кает его. Он чувствует, что при каждой новой книге остается на
прежнем месте, она не продвигает его дальше. Однако в силу
известной гордости художника, в силу своей любви к прекрас
ному, он продолжает творить, отдавая все силы, но успех уже
не подстегивает его. Он подобен военному, который, удостоив
шись высшего чина в специальном роде оружия, по-прежнему
совершает подвиги, но без воодушевления, а просто из прису
щей ему храбрости.
Понедельник, 8 октября.
Целый день провожу вместе с Шарпантье в Шанрозе, у четы
Доде.
253
За веселым завтраком все мило шутят над г-жой Доде, возы
мевшей доброе намерение женить меня на одной очарователь
ной особе из числа ее приятельниц.
У Доде — желудочное заболевание. Он совершенно вымо
тан. Ежедневно в продолжение целых пяти месяцев он работает
с четырех часов утра до восьми, затем с девяти до полудня,
с двух до шести и, наконец, с восьми до полуночи: в общем он
двадцать часов прикован к своей тачке, и надо еще прибавить
три часа работы г-жи Доде.
Сегодня рабочая лихорадка уже покинула его, ему осталось
только просмотреть три фельетона. Последний отрывок, с опи
санием театральной премьеры, из которого должен был выйти
шедевр, получился слабоватым, и впредь, — говорит Доде, —
он намерен следовать моему методу: писать последнюю гла
ву задолго до конца, как только почувствуешь, что оседлал
тему.
После завтрака — партия крокета во дворе. Затем отправ
ляемся на прогулку и по дороге заходим за одним приятелем,
живущим в доме Делакруа.
Домик обедневшего деревенского нотариуса, садик, словно
у кюре, ателье, выкрашенное в грязно-гороховый цвет, — вот
как выглядит бывшая загородная резиденция живописца.
Но с этим унылым жильем связана занятная история: на
участке у соседа Делакруа — бывшего владельца кабачка стояла
стена, загораживая художнику вид. За снос этой стены Дела
круа предложил соседу крупную сумму, но тот отказался; тогда
Делакруа предложил написать портреты его самого и супруги, —
тот опять не согласился. Но вот уже после кончины Делакруа
кабатчик узнает, что картины этого художника стоят больших
денег, и с того самого дня супруги, — кстати сказать, вполне
обеспеченные, — потеряли покой и без конца твердят всем, кому
не лень их слушать: «Эх! Что бы ему сказать, что за одну его
картину платят сто тысяч франков?»
Мы бродим по захиревшему, чахлому лесочку Сенар, подняв
воротники из-за дующего прямо в лица холодного пронизываю
щего ветра. Беседуем о Мейлаке, о злободневности его пьес,
о женщинах буржуазного круга, отбивающих друг у друга Гам-
бетту, о бедоносном Кладеле, считающем как бы своей офици
альной миссией сообщать друзьям, которые его об этом не
просят, свое мнение, что их книги никуда не годятся, о «Ме
муарах» Филарета Шаля, особенно восхищающих Доде живо
стью своего изложения. Мы беседуем о герцоге Деказе, и Доде,
назвав его великим прощелыгой, рассказывает, как тот, рас-
254
ставаясь с ним однажды в два часа ночи, бросил такую нелепую
фразу: «Ну, теперь берегись, Бисмарк!»
Зайдя в деревенский трактирчик, мы согреваемся вином, по
догретым в миске, наблюдая за игрой неуклюжих крестьян на
бильярде. Выйдя оттуда, снова углубляемся в лес и, продолжая
оживленно беседовать, доходим до Эрмитажа, где притулился
грубо сколоченный домик с дырявой крышей и одичавшим са
дом — владение Надара.
По возвращении домой мы застаем там Арена, южанина, при
ехавшего в Париж, чтобы урвать себе клочок славы, — этот хва
стун быстро надоедает своим резким акцентом и плохонькими
стишками, которые он бубнит без устали.
За обедом нас угощают сладким вином и блюдами до того
вкусными, что язык проглотишь. И политика, только пописки
вавшая утром, принимается горланить. После событий 16 мая *,
сорвавших продажу наших книг, Доде превратился в ярого рес
публиканца, это он-то, бывший белый, это он-то, который имеет
брата, прилагающего немало усилий, чтобы сварганить выборы
герцога Деказа... Политика действительно невыносима! В наши
дни она завладевает и теми, кто до сих пор упорно уклонялся
от нее, и сеет раздор между самыми близкими людьми.
Выборы состоятся в будущее воскресенье, и г-же Шарпантье
в обществе еще нескольких женщин предстоит провести целую
ночь на Шоссе-д'Антен рядом с редакцией «Репюблик Франсез»,
откуда каждые четверть часа к ним будут поступать сведения о
результатах подсчета голосов.
Вторник, 9 октября.
В последнее время я буквально ужален моей книгой «Акт
рисы». Прежде чем я начал обдумывать ее, книга ворвалась в
мою жизнь, вызвав учащенное биение пульса и лихорадочную
деятельность мозга. < . . . >
Четверг, 11 октября.
У меня такое отвращение к политике, что даже сейчас, когда
в самом деле необходимо принимать участие в голосовании,
я воздерживаюсь... Я был бы согласен прожить всю жизнь, так
и не проголосовав ни разу!
Четверг, 22 ноября.
«Набоб» — новая книга Доде: слишком заметное стремление
угодить вкусу широкой публики, слишком много разглагольство
ваний в духе добродетели, рассчитанных на то, чтобы читатель
255
принял описание уродств действительности, слишком большая
робость... Впоследствии самого Доде будет раздражать то, что
сегодня помогло ему добиться успеха.
Вторник, 18 декабря.
На обедах, продолжающих традицию «обедов у Маньи», те
перь полно новоиспеченных министров и героев дня, которых
распирает веселость и ликование от своего политического три
умфа, и я чувствую себя здесь побежденным, чувствую сыном
старой Франции, которая безвозвратно ушла, умерла.
Известный хулитель Эбрар, говоря о ходульной сентимен
тальности Доде в «Набобе», обозвал ее слюнтяйством.
Среда, 19 декабря.
Пелажи слегла в постель с обострением ревматизма. А я на
деялся, что она-то и закроет мне глаза. Неужели мне суждено
потерять и ее — эту бедную женщину, последнюю из тех, кто
был мне предан, и остаться одиноким, совсем одиноким на свете,
без друзей, без привязанностей? В эти беспросветно мрачные
дни я с тревогой спрашиваю по утрам у дочери Пелажи, как
провела больная ночь, а возвращаясь вечером домой, тотчас под
нимаюсь наверх, чтобы узнать, как провела она день. < . . . >
ГОД 1 8 7 8
ПРЕДИСЛОВИЕ
Вот уже сорок лет я стараюсь говорить одну только правду
в романах, в исторических и других произведениях. Эта злопо
лучная страсть возбудила против моей особы столько ненависти
и гнева и послужила поводом к такому искаженному истолко
ванию моих записей, что в данное время, когда я уже стар,