болен, жажду одного лишь душевного покоя, я отступаю и пре
доставляю молодым высказывать впредь эту правду — молодым,
у которых горячая кровь и гибкие суставы.
В Дневнике, подобно моему, полная правда о людях, встре
ченных в жизни, складывается из приятной правды, которую
все охотно принимают, и правды неприятной, которую все реши
тельным образом отвергают. Так вот, в этом заключительном
томе я постараюсь, насколько мне удастся, преподносить лю
дям, схваченным на лету в моих зарисовках, только прият
ную правду, а иного рода правда — та, которую я называю пол
ной правдой, — будет обнародована лишь двадцать лет спустя
после моей смерти.
Эдмон де Гонкур.
Отейль, декабрь 1891 года *.
Этот том «Дневника Гонкуров» — последний, выпускаемый
мною при жизни.
Вторник, 22 января.
На нашем конце стола идет обсуждение — чем можно будет
заменить впоследствии тот поэтический, идеальный, чудесный
мир, ту крупинку фантастики, что дарит детству легенда о свя-
17
Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
257
том или волшебная сказка. И вдруг Робен своим грубым тоном
закоренелого материалиста восклицает:
— А мы им дадим Гомера!
О нет, высокочтимый микрограф, песнь «Илиады» не скажет
так много детскому воображению, как простодушно-поэтическое
повествование старой женщины, кормилицы.
Среда, 23 января.
Флобер уверяет, что у всех духовных наследников Руссо,
у всех романтиков, нет четкого разграничения между добром
и злом, и, назвав Шатобриана, Жорж Санд, Сент-Бева, он, после
минутного раздумья, роняет: «Да и Ренан, в сущности, равно
душен к справедливому и несправедливому».
Понедельник,18 февраля.
История — поистине учебник разочарования: в ней дейст
вуют или плуты, или честные дураки.
Пятница, 5 апреля.
Сейчас всех обуяла страсть иметь свой салон, но не ради
удовольствия принимать общество, а ради выгоды, которую
можно из этого извлечь.
Суббота, 6 апреля.
< . . . > Предвижу, что в исторических науках скоро выйдет
словно из-под земли целое поколение, подобное поколению, под
нявшемуся в литературе, и начнет воссоздавать историю по мо
ему примеру. Да, несмотря на то что молодые ученые все еще
привержены к старине и к старым методам, я предвижу, что в
ближайшие годы даже выученики Палеографической школы
предадут забвению древние века, перейдут к новым временам и
с помощью сохранившихся документов примутся воскрешать ве
ликих людей недавнего прошлого, которое, в отличие от древ
ности, еще можно заставить ожить в историческом повество
вании.
Четверг, 11 апреля.
В вагоне железной дороги я подслушал обрывки любопыт
ного разговора между безногим калекой, девушкой на костылях
и старой женщиной в наглазниках с синими стеклами.
Старая женщина, рассказывая о своем больном муже, жало
валась, что ей вот уже три месяца приходится спать на соломен-
258
ной плетенке, а муж упорно не желает показаться врачам, ут
верждая, что они не в силах выгнать болезнь, которая у него
засела внутри. При этом она вся скрючилась и, изобразив душе
раздирающий кашель, добавила: «Так-то всю ночь... А когда не
сможет больше отхаркивать, тут ему и конец...»
Говорилось о каком-то приюте, наподобие лепрозория, в од
ном из предместий, где они жили вместе с другими калеками и
куда один старик, дедушка Ромен, за вознаграждение в одно су
ходит стелить постель тем, кто уже не в силах вставать. Речь
шла также, как ни странно, о каких-то работах, которые выпол
няют эти люди, уже почти не владеющие руками и ногами.
И у этих-то калек, одетых в полинялые, перехваченные ве
ревками тряпки, у этих представителей какой-то огромной об
щины отщепенцев, отверженных, оборванцев, — не только не на
блюдалось печали или отчаяния, но, напротив, среди них царило
шутливое настроение, и они даже подтрунивали друг над
другом.
Все в наше время огорчает меня: мало того что сейчас в моей
стране республиканский режим, вдобавок еще стал власти
телем дум Вольтер, это историк, подхватывающий приказы го
сударственных канцелярий, низкий льстец придворных куртиза
нок, мастер играть на чувствительности читающей публики, лов
кий подделыватель событий своего времени, бездарный автор
шаблонных трагедий, сочинитель «Девственницы» — этого об
разца поэзии для коммивояжеров, этот ученый, которого я не
навижу так же сильно, как люблю Дидро.
Воскресенье, 14 апреля.
Мы говорим о том как много радости доставляет вера в
себя — слепая, безрассудная, ребяческая. И тут Золя вспоми
нает о Курбе — зайдя к нему однажды, он увидел, что тот стоит,
замерев на месте перед своей картиной, громко смеется и,
поглаживая бороду, повторяет: «До чего ж забавная картина!»
А выражение забавная в устах этого Йорданса наших дней озна
чало блистательная.
Вторник, 23 апреля.
Пусть критики превозносят Золя сколько им угодно, а все
же предтечами нового, утонченно-нервного мироощущения оста
немся мы с братом.
17*
259
Вторник, 30 апреля.
На рисунках Домье буржуазная действительность приобре
тает такое сгущенное выражение, что порой граничит с фанта
стикой.
В ресторане Бребана, превращенном ныне как бы в мини
стерскую переднюю, я слышу ползущий повсюду шепоток: одни
просят о теплых местечках для себя и близких, другие их обна
деживают. Да, в наши дни литература, искусство, наука — все
умолкает перед грубым голосом политики, а ее самые прослав
ленные глашатаи — братья Лиувиль; в них с предельной пол
нотой воплотился тип современного мелкотравчатого политиче
ского деятеля.
Вторник, 7 мая.
Меня всегда поражало следующее: люди, наделенные вооб
ражением, творцы, лишены острого художественного чутья в
искусстве, взгляда, подмечающего пластическую красоту; у тех
же, кто этим обладает, нет ни выдумки, ни творческого дара.
Они — всего только критики.
Четверг, 9 мая.
Сегодня вечером мы трое — Флобер, Золя и я — даем обед
в честь молодых писателей, реалистов, натуристов, натурали
стов, которые в прошлом году устраивали для нас торжествен
ный пир.
В одиннадцать часов Золя покидает нашу компанию и от
правляется в Пале-Рояль узнавать, каков сбор за «Бутон
розы» *. Вот он уже и превращается в Деннери.
Пятница, 17 мая.
Обедаем у Шарпантье, своей Пятеркой, как нас называют.
Госпожа Золя сегодня, пожалуй, слишком раздражена и по
хожа на тощую женщину из простонародья. Золя, пожалуй,
слишком много говорит о своей пьесе и, по его словам, даже
доволен, что она провалилась: «Я чувствую себя помолодев
шим... Словно мне двадцать лет... После успеха «Западни» я не
сколько обмяк... А между тем всю вереницу задуманных мной
романов можно создать, как мне кажется, лишь в пылу борьбы
и негодования».
Реалисты, мои собратья, в сущности, становятся весьма смеш
ными. Шел разговор о бале у Чернучи. Золя сказал, что он
260
устал, и явно не хотел туда идти; тогда его жена заявила: «При
дется пойти мне... надо сделать кое-какие заметки».
Наблюдения, которые делаешь непроизвольно, почти что про