На днях, когда я перечитывал Бальзака, мне пришла в го
лову мысль, что именно с Бальзака, с этого гениального писа
теля, начинается разновидность литературы, которая перестала
быть талантливой, литературы, которая, показывая, скажем,
махинации поверенного с надбавкой цен, не дает нам всего того,
что составляло ценность, прелесть и условность старой литера
туры. И, мысленно возвращаясь к нашим книгам, я спрашиваю
себя, не создали ли мы с братом некую связь между старой и но
вой литературой, показывая реальную действительность в рамке
старинного быта и старого искусства, восстановленных нами по
книгам прошлых веков.
Так вот, явится ли наше творчество литературой XX века
или же оно сливается с той литературой, которая в данный мо
мент выбрасывает за борт с еще большей решительностью, чем
это делал Бальзак, устарелый багаж поэта и художника?
Суббота, 20 сентября.
Флобер, укладывая чемодан, посвящает меня в планы своей
работы.
— Да, мне осталось еще дописать две главы; первая будет
закончена в январе, вторая, надо полагать, в марте или апреле...
Потом еще примечания и приложения... Словом, книга выйдет в
начале тысяча восемьсот восемьдесят первого года... * И я тут
же примусь за книгу рассказов... Знаю, этот жанр не пользуется
большим успехом у публики, но мне не дают покоя два-три сю
жета коротеньких повестей.
272
А затем я попробую осуществить совсем оригинальный замы
сел... Возьму две-три руанские семьи дореволюционной поры и
прослежу всю их последующую историю, вплоть до наших
дней... Я покажу — ведь это будет интересно, как вы нахо
дите? — родословную какого-нибудь Пуайе-Кертье, потомка ра-
бочих-ткачей... Мне хочется дать в романе много диалогов, под
робные описания обстановки, персонажей. А потом меня еще
ждет тот большой роман об Империи...
Но прежде всего, старина, мне надо развязаться с замыслом,
который стал для меня просто навязчивой идеей. Это «Битва
при Фермопилах»... Я даже поеду в Грецию... Я хочу писать
просто, обходясь безо всяких технических обозначений, таких,
например, как кнемиды... В этих греческих воинах я вижу отряд
презревших смерть, весело и даже с удалью идущий ей на
встречу... Я хочу, чтобы эта книга стала для народов «Марселье
зой» более высокого строя.
Воскресенье, 21 сентября.
< . . . > Читаю Библию в новом переводе. Поистине порази
тельно сходство речи Юдифи при встрече с Олоферном с речью
Саламбо, пришедшей в лагерь к Мато. <...>
Воскресенье, 5 октября.
<...> Знаете ли вы, какое слово служило паролем для ком
мунаров в среду 24 мая? Слово «Месть»! Бракмон рассказы
вает, что он узнал об этом, когда к часовому-версальцу, стояв
шему той ночью у дверей его дома, по ошибке, повинуясь его
приказу, приблизился повстанец, которому часовой тут же во
ткнул штык в живот.
Почему этот кабачок, излюбленное место встреч представи
телей богемы, никем не был описан, не был воспет в литературе?
Кабачок на одном из пустырей в Вожираре у входа в карьер,
ныне превратившийся в грибницу; кабачок, весь сверкающий
медной утварью, пузатыми и играющими па свету бутылками,
заставленный всяким старьем и рухлядью, словно перенесен
ными из трактирчика старой Франции.
Его содержал кабатчик, умевший приготовить жареного цып
ленка, рыбное блюдо под винным соусом и особое грибное блюдо
так вкусно, как ни один повар в мире, — к тому же он показывал
посетителям свои акварели, с изображенными на них цвету
щими лужайками, наивными и вычурными, как цветочные ковры
18 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
273
под ногами мучеников на картинах примитивов, а затем, вынув
из сундука орган-мелодиум, угощал посетителей, ценивших его
кухню, серафической музыкой.
Таков-то был этот кабачок, — кабачок брата Бонвена, кото
рый, хотя и был художником и музыкантом, оставался верен за
ведению своего отца. И этот-то простодушный художник, этот
взрослый ребенок в один прекрасный день повесился, бедняга,
из-за ничтожного долга в триста франков.
Понедельник, 20 октября.
<...> Прочитал газетный отчет одного журналиста о его бе
седе с Гюго, в которой последний высказался весьма неодобри
тельно об уродливом и нечистоплотном в литературе. Кто же,
как не он сам, ввел в литературу влюбленных горбунов, спрутов
и слово «дерьмо»! *
Пятница, 14 ноября.
<...> До чего же приятно входить поутру в свой рабочий ка
бинет, предвкушая, что ты можешь работать двенадцать часов
подряд, безо всяких выходов, визитов или других помех, наслаж
даясь полностью тишиной и чувствуя благодаря ей прилив ду
шевных сил.
Вторник, 18 декабря.
< . . . > Какая-то особенность роднит мой писательский почерк
с писательским почерком Флобера, отдаляя нас обоих от Золя
и от Доде; что же это такое? Мне кажется, вот что: как в моих,
так и в его произведениях нет привкуса фельетона.
Воскресенье, 28 декабря.
С того утра, когда я вернулся из Дворца Правосудия, вот
уже недели три я просиживаю, зарывшись в работе, до полу
ночи, не видя ни единой живой души; но работаю в состоянии
странной затуманенности, словно бы я не совсем проснулся.
ГОД 1 8 8 0
Воскресенье, 1 февраля.
Вчера Тургенев пригласил Золя, Доде и меня на прощальный
обед перед отъездом в Россию *.
Его тянет вернуться на родину труднообъяснимое чувство
потерянности, — чувство, уже испытанное им, когда в дни ран
ней юности он плыл по Балтийскому морю на пароходе, со всех
сторон окутанном пеленой тумана, и единственной его спут
ницей была обезьянка, прикованная цепью к палубе.
И вот, в ожидании других гостей, он описывает мне ту
жизнь, которая начнется для него через полтора месяца, — свое
жилье, повара, умеющего готовить только одно блюдо — кури
ный бульон, свои беседы с соседями-крестьянами, которые он
будет вести, сидя на низком, чуть ли не вровень с землей,
крылечке.
Тонкий наблюдатель и искусный рассказчик, Тургенев пред
ставляет в лицах все три поколения крестьян: он изображает
стариков, с их несвязной речью, полной звучных восклицаний
и ничего не значащих междометий и наречий; изображает по
коление сыновей, бойких говорунов и краснобаев; наконец, по
коление внуков, молчаливых, уклончивых, в сдержанности кото
рых чувствуется скрытая разрушительная сила. На мое замеча
ние, что эти беседы, должно быть, скучны ему, он отвечает, что
нимало не скучны, что, напротив, можно только удивляться тому,
как много узнаешь от этих людей, темных, невежественных, но
постоянно и сосредоточенно размышляющих в своем уедине
нии. <...>
Вторник, 10 февраля.
< . . . > Выразить то, чего я нигде еще не находил в совре
менной литературе, — лихорадочный трепет жизни XIX века,
18*
275
притом донести его до читателя не застывшим, не заморожен
ным, — вот в чем состояло наше великое дерзание. <...>
Вторник, 17 февраля.
<...> У Золя в каждом романе есть эпитет, которым он зло
употребляет сверх всякой меры. Не помню, в каком романе, он
прилагает ко всему, даже к улыбке, эпитет «жирный». А в
«Нана» — это «жадный» и производное от него наречие
«жадно». <...>
25 февраля.
<...> Литература — это моя божественная возлюбленная;