безделушка — легко доступная любовница, но хотя я и трачусь
на нее, моя священная возлюбленная от этого никогда не постра
дает.
Суббота, 3 апреля.
<...> В жизни каждого человека мы видим последователь
ную смену везенья и невезенья, подобно теплым и холодным
течениям, которые пересекает пловец в открытом море.
Мои книги «Гаварни» и «Искусство XVIII века» посвящены
истории настоящего искусства, — притом искусства, в котором
я знаю толк. «Дом художника XIX века» * посвящен истории
прикладного искусства Запада и Востока, но разве кто-нибудь
из близких мне людей догадывается, что в ней я выступаю зачи
нателем одного из главных направлений в развитии вкуса и
моды сегодняшнего и даже завтрашнего дня?
Суббота, 8 мая.
«Так вы поедете в воскресенье к господину Флоберу?» —
спросила меня Пелажи, и я еще не успел ответить, как ее дочь
положила мне на стол телеграмму, — телеграмму из двух слов:
Флобер скончался!
Несколько минут длилось полное смятение, я не понимал, что
со мной происходит, где я нахожусь. Да, с покойным меня всегда
связывали какие-то крепкие узы, порой чуть ослабевавшие, но
все же нерасторжимые, и я с глубоким волнением вспоминаю,
как полтора месяца тому назад слеза дрожала у него на реснице,
когда он, прощаясь со мной, обнял меня на пороге своего дома.
Да, мы с ним были двумя старейшими борцами за новое на
правление, а теперь я остался в одиночестве.
276
Вторник, 11 мая.
Вчера вместе с Попленом выехал в Руан. К четырем часам
мы были в Круассе, в доме, где сейчас поселилась печаль.
Госпожа Комманвиль говорила нам за обедом, во время ко
торого я не мог прикоснуться к еде, о последних минутах жизни
утраченного нами дорогого друга, о его книге *, в которой, по
ее мнению, остались недописанными страниц десять.
Во время сбивчивой и часто прерывающейся беседы госпожа
Комманвиль рассказала, как недавно, желая, чтобы ее дядя
хоть немного прогулялся, она повела его в гости к своей прия
тельнице — на ту сторону Сены, и там, в гостиной, Флобер уви
дел новорожденного ребенка этой дамы, лежавшего в прелест
ной розовой колыбельке, которая стояла на столе. И вот, возвра
щаясь домой, Флобер то и дело повторял: «Такое вот крохотное
существо возле тебя — это лучшее, что может быть в жизни».
Сегодня утром Пуше увел меня в отдаленную аллею сада и
посвятил в подробности кончины Флобера: «Он умер не от апоп
лексического удара, у него был припадок эпилепсии... Вы, ве
роятно, знаете, что в молодости он был подвержен таким при
падкам... Путешествие на Восток как будто излечило его... Це
лых шестнадцать лет он не болел. Но вот, из-за неприятностей,
связанных с делами племянницы, припадки возобновились...
В субботу он скончался от припадка эпилепсии... Да, все симп
томы, пена на губах... Подумайте только, его племянница хотела
заказать слепок с руки, но это оказалось неосуществимым:
руку нельзя было разжать, так сильно свело мышцы... Если бы
я был тут и сделал ему искусственное дыхание, может быть, его
удалось бы спасти...
До чего же тягостное чувство охватило меня при входе в ка
бинет покойного... На столе возле рукописи лежал его носовой
платок, на камине — табачная трубка с пеплом, на полке — из
книжного ряда выступал небрежно поставленный томик Кор¬
неля, очевидно, накануне Флобер читал его».
Погребальное шествие пускается в путь; пыльной дорогой,
по склону холма мы поднимаемся к церкви, — к той церкви,
куда весной ходила исповедоваться госпожа Бовари и где на
низенькой ограде старого кладбища шалили — вот как и се
годня — сорванцы, которым попадало от аббата Бурнисьена.
Как раздражают на похоронах эти неизменно возникающие
многочисленные репортеры, которые, зажимая в левой руке
277
блокнот, наспех заносят туда, безбожно все путая, назва
ния местностей и имена присутствующих. Но еще того больше
раздражает меня присутствующий здесь Лаффит, директор га
зеты «Вольтер» *, который только что положил себе в карман
сорок тысяч франков, — он сопровождает усопшего в последний
путь, уж конечно, с какой-то корыстной целью. Среди журна
листов, приехавших сегодня утром, я замечаю и Бюрти, кото
рый счел нужным примазаться к этим похоронам, — как он счи
тает нужным примазываться ко всему, что сулит хоть какую-
нибудь выгоду. Ему удалось даже, пробравшись в первый ряд,
подержать в течение нескольких минут кисть похоронных
дрог, — при этом рука его была обтянута черной перчаткой,
только что заимообразно взятой у меня.
Выйдя из церкви, мы направляемся под палящим солнцем
по нескончаемой дороге к величественному кладбищу Руана.
Беспечная толпа, которой успела наскучить длительная церемо
ния, уже помышляет о пирушке после погребения. Слышны раз
говоры о камбале по-нормандски, о молодых утках с померан
цевой корочкой — блюдах заведения Меннеше, а Бюрти бро
сает: «К девочкам», — игриво жмуря глаза, как похотливый кот.
Вот и кладбище в благоухании боярышника, расположенное
высоко над городом, который в лиловатых тенях низины выгля
дит аспидно-серым.
После того как гроб окропили святой водой, вся эта жажду
щая развлечений публика, со смехом и вольными шутками,
устремляется вниз — к городу. Мы трое — Доде, Золя и я — от
казываемся от участия в кутеже и возвращаемся обратно, бла
гоговейно разговаривая о покойном. <...>
Пятница, 14 мая.
Горько и тяжело было на душе во вторник — день похорон
Флобера, а что еще пошло потом... Муж племянницы покойного,
виновник его разорения, не то что человек, как говорится непо
рядочный в делах, но попросту мошенник (ибо иначе не назо
вешь человека, который присваивает себе двадцать франков,
предназначенные для слесаря) и карточный шулер. Что касается
племянницы, — этой зеницы ока нашего Флобера, то о ней Мо
пассан затрудняется что-либо сказать: она была, есть и будет
послушной игрушкой в руках своего шельмы-мужа, который
полностью подчинил ее себе, что обычно и случается при браке
подлеца с порядочной женщиной.
Словом, вот что происходит в доме после смерти Флобера:
Комманвиль без конца говорит о деньгах, которые можно выру-
278
чить за издания тех или иных произведений покойного, позво
ляет себе двусмысленные намеки по поводу любовной переписки
нашего бедного друга — и все это наводит на мысль, что он соби
рается шантажировать его бывших возлюбленных, еще остав
шихся в живых; он всячески заигрывает с Мопассаном и в то
же время не спускает с него глаз, следит за каждым его шагом,
не хуже полицейского агента. Так оно было до понедельника,
когда ему понадобилось отправиться в Руан, якобы по неотлож
ным делам, и он исчез, предоставив Мопассану и Пуше уложить
в гроб тело покойного, уже тронутое тлением. В день похорон,
под вечер, сразу после обеда, на котором, к немалому удивлению
присутствовавших там Эредиа и Мопассана, Комманвиль упле
тал за пятерых, последний уводит Мопассана в глубь сада, к бе
седке, и тут, в порыве притворной нежности, сжимая его руки,
долго не отпускает от себя, хотя Мопассан, человек сообрази
тельный, порывается уйти, понимая, что за этим что-то кроется.
А тем временем госпожа Комманвиль уделяет особое внимание
Эредиа, — присев с ним в саду, на уединенной скамье, она изли
вается в жалобах, что Максим Дюкан не счел нужным хотя бы