приказчик покойного, тем, что вещи шли по очень высоким це
нам, сообщает Ниттису тоном соболезнования, но бросив на него
исподтишка злорадный взгляд:
— Твой эскиз продан только за двести франков.
— Почему же так?
283
— Видишь ли, он был куплен в самом конце распродажи,
все уже устали, всем уже надоело, на вещи уже не было спроса.
Меня, правда, поддержали присутствующие друзья, а не то...
Любопытно было наблюдать за поведением этого Тартюфа,
который, обедая у своих друзей, в то же время не упускал слу
чая с соболезнующим и участливым видом вонзить ядовитую
шпильку в сердце того, кто радушно пригласил его к себе в дом.
Но вот мы и в зале Амбигю. В пьесе сильно чувствуется
рука Бузнаха *, хотя и сам Золя немало над ней поработал. Что
касается натурализма в постановке этой пьесы, то натуралисти
ческий театр пока не нашел ничего лучшего, как дать на сцене
настоящую воду, которая течет по цинковому желобу, и вос
произвести при помощи музыкальной шкатулки стоимостью в
четыреста франков соловьиное пение.
Публика, в общем, настроена беззлобно, хотя и несколько
игриво. После третьего действия захожу к г-же Золя, которая
сидит вся в слезах — я не сразу замечаю это в полумраке ложи
бенуара, — и на мои слова, что я не вижу у публики недобрых
намерений, бросает мне шипящим тоном: «Как, Гонкур, вы на
ходите эту публику дружелюбной? Вы, однако, нетребователь
ны!» — после чего я покидаю ее ложу.
Спектакль продолжается то под аплодисменты, то среди
смешков и иронических замечаний. После одной картины, очень
хорошо принятой, я снова захожу к госпоже Золя, и она, сразу
повеселевшая, трогательно просит у меня прощения. Любо
пытно было бы написать этюд о переживаниях писательского
семейства в день премьеры!
В последнем действии есть одна сцена, потрясающая зрите
лей: пустая комната в «Гранд-отеле», в которую проникают
снаружи звуки легкомысленной бальной музыки; в глубине тем
неет одинокая кровать, и оттуда доносится крик невидимой зри
телю умирающей женщины: «Пить! Дайте пить!»
Занавес падает под громкие аплодисменты *. Мы выходим на
лестницу, где за минуту перед тем Массен кричала Деллесару:
«Ставь же мне на лицо волдырь!» Мы заходим в кабинет дирек
тора, где сидит у стола Бузнах с видом нахохлившегося кор
шуна. Все поздравляют друг друга, целуются, но среди всеоб
щего оживления слышно, как г-жа Золя упрекает своего супруга,
не позаботившегося заказать ужин. Золя, весь какой-то обмяк
ший, оправдывается: «Ты же знаешь, я суеверный, закажи я
ужин заранее, пьеса наверняка провалилась бы!»
И вот мы, натуралисты, мужчины и дамы, всей компанией
выйдя из театра, направляемся к Бребану и сидим там до четы-
284
рех часов утра за одним из тех ужинов, завершающих театраль
ные премьеры, которые обычно из-за накопившейся усталости,
волнений пережитого дня и нависающих над каждым из нас
забот дня завтрашнего, проходят на удивление серо и бесцветно,
без подъема и без истинного веселья.
Во время ужина мы услышали типичное словцо Золя. Когда
к нашему столу подошел Шабрийя, ужинавший с актерами,
Золя встретил его фразой: «Ну как, спасли мы кассу?»
Суббота, 12 февраля.
Сегодня вечером возобновляем традицию обедов *, участни
ками которых были Флобер, Золя, Доде и я.
Золя, заведя речь о возможном разорении четы Шарпантье,
говорит, что уже мысленно видит супругу издателя в квартире
на четвертом этаже одного из домов на улице Мартир, где она
принимает каких-нибудь заурядных людишек, потчуя их сиро
пом из крыжовника, в то время как муж ее в ближайшем кабаке
дует пиво целыми кружками.
Заведя речь о писателях, он говорит, что Сеар — это голый
разум, а Гюисманс всего лишь аппарат, регистрирующий ощу
щения *. <...>
Воскресенье, 13 февраля.
Любопытное совпадение: я вывожу в моем романе бирже
вика, наделив его фамилией Жакмен, взятой из какого-то ката
лога торгов XVIII века и принадлежавшей ювелиру короля Лю
довика XV. И вот сегодня г-н Пуассон, биржевой маклер, лю
безно согласившийся прослушать написанный мною отрывок и
указать на ляпсусы, которые я, как человек мало знакомый с
делами Биржи, мог допустить, замечает мне:
— И вы выводите его под настоящим именем?
— Как так?
— Да здесь не только имя... Он дан весь целиком. Его гру
бость... его напористость в делах и азартный темперамент повы
шателя...
Оказывается, сам того не ведая, я дал живой портрет бирже
вика, скончавшегося полтора года тому назад, притом под его
настоящей фамилией. < . . . >
Пятница, 18 февраля.
<...> В будущие времена, в века, когда искусство станет
достоянием всего народа, обнаружится один страшный изъян в
285
творчестве Золя и Доде — они полностью лишены понимания
искусства, великого и малого, пластического и прикладного.
Вторник, 1 марта.
< . . . > Валлес нянчится со своей озлобленностью, лелеет и
холит ее, разжигает ее, никогда не расстается с ней, поддер
живает ее кипение, понимая, что без нее он уподобится тенору,
утратившему свое нижнее до.
Да, скажем прямо, когда вы пристраиваетесь к чистому ли
сту бумаги с мыслью еще неясной, зыбкой, расплывчатой, а вам
предстоит покрыть этот чистый лист черными закорючками, ко
торые дадут кристаллизацию — точную, логичную, незыбле
мую — той туманности, что клубится в вашей голове, эти пер
вые часы работы поистине тягостны, поистине мучительны.
Суббота, 12 марта.
<...> Вольтер очень остроумен, но это остроумие старухи
XVIII века; никогда не блеснет у него мысль, в какой-то мере
родственная мысли Паскаля, мысли Бэкона или другого вели
кого философа.
Вторник, 16 марта.
<...> «Бувар и Пекюше» — странный замысел! В течение
пяти-шести лет усердно собирать все глупости, какие попа
даются в книгах, чтобы создать из них свою книгу.
Среда, 6 апреля.
У Ниттиса я читаю начало моей «Актрисы Фостен» в присут
ствии супругов Золя, Доде, Эредиа, Шарпантье и молодых писа-
телей-реалистов. Я сильно удивлен: зарисовки с натуры, главы
документированные, построенные на пристальном изучении
жизни, почему-то не доходят. Зато страницы голого вымысла, на
мой взгляд не особенно удавшиеся, захватывают маленькое
общество. Золя решил даже, что грек Анастазиадис взят мной
из жизни. <...>
Вторник, 12 апреля.
Сегодня я, плача, как ребенок, сочинял для «Актрисы Фо
стен» письмо Бланшерона перед самоубийством; но ударит ли
оно по нервам читателя так, как ударило по моим? <...>
286
Воскресенье, 15 мая.
Хотя я сам писатель совсем иного склада, однако наиболее
любимые мною современные авторы — это Генрих Гейне и Эд
гар По. В сравнении с их мощным воображением, у нас у
всех воображение коммивояжеров. <...>
Любопытные акварели у Гюстава Моро, — акварели юве-
лира-поэта, тускло поблескивающие краской, словно патиной
сокровищ «Тысячи и одной ночи».
Воскресенье, 22 мая.
Сегодня вечером в загородных садах царит веселье, и мне не
вольно вспоминаются былые воскресенья, когда брат был еще
жив.
Вторник, 31 мая.
<...> О, как трудно дается мне теперь композиция романа!