На двенадцать рабочих часов у меня приходится лишь три часа
полноценных. Ленивое утро, занятое курением, отправкой сроч
ных писем, корректурой, — только затем я берусь за свой план,
переворачиваю его, то так, то этак, раскладывая листки по столу.
После второго завтрака и долгого курения бумага покрывается
нескладными фразами, все как-то не клеится, злишься на самого
себя, появляется малодушное желание бросить все это.
Наконец, часам к четырем, втягиваешься в работу, картины
и мысли теснятся в сознании, образы персонажей вырисовы
ваются, фразы без усилия льются из-под пера до самого обеда,
до семи часов вечера. Но так оно получается при условии, что
мне не надо никуда идти и работе не будут мешать мысли о
переодевании, о приведении себя в порядок. Затем часов до
одиннадцати я пересматриваю сделанный отрывок — черкаю,
подчищаю, подправляю, редактирую и обкуриваю его бесчислен
ным множеством сигарет.
Среда, 8 июня.
Улицы Парижа с их беспорядочным, суетливым кишением
напоминают растревоженный муравейник, на который насту
пили ногой. Мое воображение пугают эти толпы, снующие взад
и вперед. Париж наших дней представляется мне одним из Ва
вилонов древности в последние дни их существования.
287
Суббота, 11 июня.
Право, субботние обеды у Ниттиса очаровательны.
Как только вы входите, в приотворенную дверь вестибюля
заглядывает хозяин дома и сообщает вам: «Я сам готовлю одно
блюдо!» — щелкнув при этом языком, подобно Пьерро-поваренку
из пантомимы, и помахав вам рукой, вместо того чтобы протя
нуть ее.
Мы снова видим его в столовой, где, стоя у большого блюда,
он перемешивает макароны или что-то добавляет в рыбный суп.
Мы садимся за стол в приподнятом настроении, чувствуя себя
среди друзей, понимающих друг друга с полуслова. Веселье вы
ливается в безобидное дурачество, шалости, сумасбродные вы
ходки, вольные, но изящные остроты. В доме царит благодушие.
Пообедав, переходим в мастерскую и, любуясь японскими
гравюрами, развешанными по стенам, покуривая сигареты, нас
лаждаемся прекрасными звуками классической музыки, какой-
нибудь сонатой Бетховена, переворачивающей все духовное
нутро. < . . . >
Среда, 15 июня.
Иду во Французский театр, чтобы рассмотреть уборные
актрис, прежде чем описывать уборную Фостен.
Эти любопытные уборные — яркое свидетельство вкусов пуб
лики, пристрастия к стилю рококо в обстановке нашего вре
мени и, я уверен, совсем не похожи на уборную мадемуазель
Марс.
Вот уборная мадемуазель Ллойд, выдержанная в стиле бу
дуара кокотки: камин с золоченой решеткой, украшенный тер
ракотовой статуэткой, потолок с порхающими амурами, кисти
Вуаймо, китайские тарелки, прикрепленные к обивке стен, —
и небольшая комнатка специально для переодевания, с зеркаль
ными стенами и потолком.
Вот уборная крошки Самари, говорящая о том, что ее хо
зяйка — женщина богемного склада: потолок весь из японских
вееров, прикрепленных к белой раме, эскизы Форена, неряшли
вый, заваленный всякой всячиной туалетный столик.
Уборная Мадлены Броан, похожая на комнатку скромной
женщины буржуазного круга сороковых годов, — старомодное
изящество, ситцевая обивка, фотографии в рамках.
Вот уборная Круазет — в ней царит строгая роскошь: изящ¬
ный туалетный столик и стулья с инкрустацией из золоченой
бронзы, на стенах и на портьерах шелк необычных оттенков,
только что введенных в моду знаменитыми драпировщиками.
288
Из уборных мужского состава труппы заслуживает внима
ния уборная Коклена-старшего, напоминающая мастерскую ху
дожника, — диваны обиты цветастой тканью, стены сплошь за
вешаны эскизами. А уборная Коклена-младшего, с разбросан
ными где попало открытыми баночками кольдкрема, — это ком
ната убогой гостиницы в небольшом провинциальном городке.
Занятна и уборная Делонне, где он с детской наивностью выста
вил напоказ все свои трофеи: вышитые подушечки, венки из
искусственных цветов, мраморный бюст, обвитый гирляндой, —
на концах ее пыльных лент начертаны золотыми буквами роли,
исполнявшиеся им в разных провинциальных городках. <...>
Понедельник, 20 июня.
Сегодня супруги Доде, супруги Шарпантье и я сам отправ
ляемся на денек к Золя, в Медан.
Золя встречает нас на станции в Пуасси. У него очень до
вольный, даже несколько лукавый вид, и, как только мы расса
живаемся в экипаже, он восклицает: «Я написал двенадцать
страниц нового романа... * Двенадцать страниц — это не
шутка!.. Это будет одно из самых сложных произведений, сде
ланных мною до сих пор... там семьдесят персонажей». Разго
варивая, он помахивает невзрачной на вид книжкой, — оказы
вается, это «Поль и Виржиния» в дешевом стереотипном изда
нии, он захватил ее для чтения в дороге.
Его дом — это безрассудное, нелепое приобретение; сейчас
Золя уже вложил в него свыше двухсот тысяч франков, а он все
еще выглядит на семь тысяч франков — его покупную цену.
Мы поднимаемся по лестнице, крутой, как стремянка, а чтобы
проникнуть в ватерклозет через низенькую, как у буфета,
дверцу, приходится впрыгивать туда чуть ли не на корточках,
как в пантомимах Дебюро.
Рабочий кабинет хорош, ничего не скажешь, — он просторен,
с высоким потолком; однако впечатление портит нелепое убран
ство: много всяческой романтической дребедени, фигур в доспе
хах; на камине, посреди комнаты, начертан девиз Бальзака:
«Nulla dies sine linea» 1, a в углу стоит орган-мелодиум нежней
шего тембра, на котором автор «Западни» любит поиграть вече
рами.
Сад — всего лишь две маленькие, узенькие полоски земли,
одна из которых возвышается над другой футов на десять, они
1 Ни дня без строчки ( лат. ) .
19 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
289
уходят к полю, туда, где пролегает железная дорога; за путями
еще несколько клочков земли, тоже, если не ошибаюсь, принад
лежащие Золя, так же как и островок площадью в пятьдесят ар-
панов, расположенный на реке, замыкающей горизонт.
Завтракаем весело и отправляемся на этот островок, где над
только что отстроенным шале еще работают художники; входим
в просторную, изящную в своей простоте, неоштукатуренную
комнату с монументальной, сделанной с большим вкусом израз
цовой печью.
Возвращаясь к обеду, мы с Доде чувствуем, что в предзакат
ный час этот пустой сад, без деревьев, этот пустой дом, без де
тей, навевают на нас грусть.
За обедом разговор заходит о книге Валлеса «Бакалавр»,
о которой Золя недавно писал в «Фигаро» *. С большой горяч
ностью он оправдывается перед нами за эту статью; заявляет,
что в книге Валлеса все сплошная выдумка и ложь, нет изуче
ния человека, и повторяет два-три раза с каким-то забавным
возмущением: «Для меня Валлес — конопляное семя... да, да,
именно конопляное семя!»
Кстати, о ночевке Валлеса у Золя: он отказался надеть ноч
ную сорочку и спал голым. В этой комической подробности он
сказался целиком: таков он и в литературе, — любитель ого
ляться.
На письменном столе Золя я замечаю чистенький, явно еще
никем не читанный экземпляр «Рене Мопрен». «Да, да, — под
тверждает Золя, перехватив мой взгляд, — прежде чем сесть за
свою книгу *, мне захотелось перечесть все, что написано дру
гими на ту же тему».
Понедельник, 27 июня.