бешенства как предсмертную, последнюю судорогу Вечно пре-
330
красного. Кроме того, есть весьма утешительное обстоятель
ство, а именно: во вражеском лагере не существует в настоя
щее время ни одного талантливого человека.
Золя набросал курьезный портрет Гюисманса, у которого и
его семейные обязанности, и рукописи, и замыслы — все упоря
дочено, для всего заранее отведено определенное время, все, так
сказать, бюрократизировано. < . . . >
Четверг, 24 января.
<...> Боюсь, что Сеар, — и Доде того же мнения, — боюсь,
что он воспринимает человечество не непосредственно, а видит
его сквозь призму прочитанных книг. В таком случае остается
махнуть на него рукой как на романиста, но нельзя отказать
ему в качествах первоклассного критика и толкователя.
Вторник, 5 февраля.
Сегодня на обеде у Бребана речь шла о подавлении интел
лекта у ребенка и юноши чрезмерным количеством предметов,
которым их обучают. Говорилось, что над современным поколе
нием молодежи производится опыт, отдаленные последствия ко
торого невозможно предвидеть. И в разгар спора кто-то стал
иронически развивать мысль о том, что нынешнее всестороннее
и всеобщее образование вполне способно лишить будущее обще
ство образованного мужчины, пожаловав ему взамен образован
ную женщину: малоутешительная перспектива для будущих
мужей.
Четверг, 7 февраля.
Обед у г-жи Комманвиль, племянницы Флобера.
Общество состояло из бывших красавиц — жен биржевых
маклеров, из баронесс, вышедших замуж за художников, из си
них чулков — журналисток, светских людей, занимающихся
лингвистикой, знатоков клинописи, румынских химиков. Обед
давался в маленьком особняке зажиточного буржуа. И роскошь
особняка, шелковая обивка стен, спокойное, сытое довольство
хозяев дома нагнали на меня какую-то грусть и навели на
мысли о последних годах жизни бедного Флобера, окончательно
разоренного этой благополучной супружеской парой и вынуж¬
денного курить сигары по одному су за штуку. Право, отлич
ная выдумка — эти брачные соглашения!
331
Понедельник, 11 февраля.
Чем объяснить, что иногда при виде человека, проходящего
по улице, — неведомого вам человека, даже без орденской
ленточки в петлице, — у вас возникает ощущение, что этот че
ловек знаменит, пользуется известностью и влиянием в прави
тельственных или деловых кругах?
Все рукописи романов, написанных совместно с моим бра
том, были сожжены, за исключением «Госпожи Жервезе», ко
торую я подарил Бюрти. Что касается моих собственных рома
нов, то я сохранил рукописи «Девки Элизы», «Братьев Земган-
но» и «Шери». А оригинал «Актрисы» выпросил у меня Лаф-
фит, редактор «Вольтера».
По сути дела, Полина из романа «Радость жизни» *, в своем
сверхчеловеческом совершенстве, — не что иное, как героиня
Фейе, но в грязном болоте, героиня Фейе, но с той разницей, что
эта вовсе не знала месячных, а у Полины они непрерывны, что
эта благотворительствовала хорошо отмытым беднякам, а По
лина — существам, от которых несет выгребной ямой. Нас ни
что по-настоящему не интересует в этой книге, кроме анализа,
которому Золя подверг себя, свой страх смерти, свою невероят
ную нравственную мерзопакостность, прикрывшись именем Ла-
зара *.
Ибо герои данной книги, как и других книг этого странного
главы литературной школы, всегда являются творениями чи
стой фантазии, творениями, которые он создавал, шествуя вслед
за всеми предшествующими ему авторами! Да, я вновь повто
ряю: у Золя только среда написана с натуры, а действующие
лица, как правило, взяты с потолка. Так, например, готовясь пи
сать роман о рудниках, он уезжает на неделю в Сент-Этьен *,
спускается в шахты, делает заметки о каменноугольной форма
ции. Что же до фабрикации человеков, то он их смастерит, не
общаясь с людьми, не встречаясь с ними, не углубляясь в изу
чение человеческой природы. Это вам не работа над «Госпожой
Бовари»; это не работа над «Рене Мопрен» — книгой, созданной
на основе долгого, длившегося лет десять, изучения молодой де
вушки * и записей о ней; это не работа и над «Жермини Ла-
серте», — созданной в результате почти двадцатилетних наблю
дений, а также благодаря возможности проникнуть в сокровен
ную тайну несчастной женщины, открытую акушеркой, кото
рая помогала ей при родах и была в те времена моей любовни
цей.
332
Воскресенье, 17 февраля.
Я живу в каком-то смутном полуобморочном состоянии, оно
мне кажется до ужаса близким к смерти. Я молю судьбу пода
рить мне еще два-три года жизни, чтобы успеть привести в по
рядок мои коллекции, чтобы сделать их понарядней, чтобы они
могли прибыть на аукцион после моей смерти во всей своей
красе *.
Среда, 20 февраля.
Сегодня Золя беседовал со мной о романе, над которым ра
ботает сейчас Доде *. Он хотел бы, чтобы в интересах книги жен
щина была грязнухой, какой она и является в действительно
сти, — грязнухой, которую автор представляет публике в отрыв
ке из своих воспоминаний, не заботясь о композиции, в легкой,
стремительной свободной манере своих последних предисловий.
Он опасается, что Доде облагородит эту тварь, сделает ее де
вушкой, из другой, лучшей среды. Он беспокоится также за
композицию: по его мнению, она редко удается Доде. Относи
тельно же добродетели, которую последний обожает всовывать
в какой-нибудь уголок своего романа, мы согласились, что эта
добродетель — всегда подделка и что лучшие из его типов —
люди испорченные, ибо их создатель является самым закончен
ным и самым очаровательным на свете типом нравственно ис
порченного человека. < . . . >
Четверг, 21 февраля.
Застал сегодня Доде в каком-то восторженном испуге перед
романом «Радость жизни»; казалось, наперекор собственной пи
сательской стыдливости, он в некоторой степени проникся поч
тительным чувством к естественному извержению нечистого
чрева нашего друга.
«Бесспорно, это самая личная из всех книг Золя, — сказал
он, — никто не стал бы писать то, что осмелился изобразить он!..
Это гнусное человечество, этот поток экскрементов и крови. О!
О! — И с глубоким горловым смешком, похожим на икоту, до
бавил: — Перед моими глазами точно стоит вшивый нищий с
испанской картины, вычесывающий у себя насекомых... А эта
агония матери, которая умирает... пуская ветры, как корова! *
О! О! нет для него лучшего сравнения, чем с навозным жуком,
с навозником, что взбирается по откосу у Шанрозе, толкая пе
ред собой комочек помета... О, это бурное отчаяние среди вони!
Вот он и стал доступным для масс, этот аристократ Шопен
гауэр, вот он и распространен широко на туалетной бумаге!»
333
Несколько минут спустя он сказал по поводу статьи некоего
неведомого мне Шансора: «Шансор — весьма слабый пловец в
литературных водах. Он напоминает мне человека, который, раз
девшись и сложив свои вещи на суше, думает: «Вот к этому
месту я и вернусь!» А в воде его уносит течение, и он выходит
на берег в двухстах шагах от того места, где лежит его одежда.
Да, это писатель, не подчиняющий себе свою фразу, а дающий
ей увлечь себя; до такой степени, что в статье, которую он нач
нет с прославления собственного отца, он может в конце за