Но и у всех настроение подавленное, угнетенное до последней степени.
С неделю тому назад пришла ко мне Маргарита Константиновна Гринвальд. Весь прошлый год, вернувшись из Иванова, она преподавала английский в университете, составила блестящую историко-политическую хрестоматию для студентов, подготавливала диссертацию, была прописана. И вдруг в августе приказ уехать из Ленинграда, жить не ближе сто первого километра. Кто-то (по-видимому, Тарле) был у Шикторова, долго его упрашивал, причем Шикторов ему говорил: «Вы не все знаете». Наконец Шикторов обещал разрешить ей остаться. Но через несколько дней Тарле позвонил секретарь Шикторова Соловьев, что разрешения не последовало. М.К. уехала в Вишеру[69] и там кончала диссертацию. Она приехала сюда за вещами, чтобы ехать в Иванов. Я стала ее уговаривать пойти самой к Шикторову или, по крайней мере, его секретарю, но она и слышать об этом не хотела. Слишком натянуты, «избиты» были нервы, чтобы вновь приниматься за бесплодные хлопоты. М.К. у меня ночевала, отдохнула на хорошей кровати и в конце концов поддалась моим уговорам. Решили, что она пойдет в НКВД и постарается добиться по телефону секретаря. (Надо сказать, что недели две тому назад М.К. послала письмо этому самому Соловьеву и ответа не получила.)
Через полчаса она вернулась ко мне – капитан Соловьев назначил ей прийти на следующий день. Она захватила с собой свою хрестоматию, диссертацию, Соловьев взял ее «дело», стал его перелистывать. «Бывает, бывает, – говорил он, – и из-за таких пустяков вас мучили… Когда это было, ведь быльем поросло».
Взял у М.К. заявление, снес Шикторову на подпись, разрешили прописку на шесть месяцев и посоветовали вновь хлопотать о снятии судимости!! А судили ее в 30-м году, сослали на Беломорканал на 3 года[70]. Вернувшись, она была прописана здесь. В 35-м высылка в Уфу на 3 года, затем переехала в Иванов… Следовательно, судимости ее уже 16 лет, и она все еще не снята!!
Маргарита Константиновна пришла прямо ко мне: «Вы моя благодетельница, если бы не вы, я ни за что не решилась бы на этот шаг».
А эти-то мерзавцы, отказывая Тарле, о чем думали? Он ведь только тут, при ней, впервые ознакомился с делом.
И эти люди проповедуют на конференции демократизм и мечут громы на южных африканцев за уничтожение индусов[71].
Моя жизнь бесконечно трудна. Наташа оставила детей, деньги они шлют неаккуратно и слишком мало, я сидела без денег, Соня больна, повышается температура, и у меня ни копейки, чтобы доктора позвать. Та же Маргарита Константиновна заставила меня взять 100 рублей, и я позвала Фарфеля. Я все время вспоминаю болезнь Аленушки, мои муки, без денег, без докторов… Шапорины, одним словом.
Доктор высказал предположение, не было ли у Сони скрытой скарлатины, вызвавшей это осложнение с сердцем. Наташа мне звонила из Москвы числа 29-го, я ей об этом рассказала. Бондарчуку, к которому они с Васей в Москве зашли, она передала, что Соня больна скарлатиной, и с тех пор она не только не приехала, что сделала бы всякая мать, но даже больше не звонила по телефону.
Когда я говорила 2-го с Васей, он меня даже не спросил о детях.
Что за сердца у этих людей! Юрий летом обещал мне золотые горы, когда был обеспокоен своим двоеженством. Его успокоил какой-то адвокат, и теперь все обещания забыты. Я довела свой гардероб до того, что мне не в чем на улицу выходить. У меня нет совсем сапог, кроме рваных старых прюнелевых туфель[72] Л. Насакиной. Мой единственный костюм (ему 10 лет) безнадежно продран на локтях и повсюду. Чулок нет, а шуба (моему бедному кроту тоже 10 лет), шуба такова, что я до сих пор хожу в летнем пальто. Вася обещал мне устроить и сапоги, и платье в Музфонде, но, конечно, это все забыто. Как я переживу эту зиму, один Бог знает.
Я уже не зову Soeur Anne, – это безнадежно, я не вижу не только братьев, но и herbe que verdoie et le soleil qui poudroie.
Несчастный народ. В колхозах государство забрало все, вплоть до семенной картошки и хлеба. И это повсеместно, и под Ленинградом (Шурин зять), и на Урале, куда ездил муж Аннушкиной племянницы. Колхозники за трудодни ничего не получили, а мы помогаем другим странам, которые, конечно, не так голодают, как мы.
Наташа Лозинская рассказала, что в книжных лавках и библиотеках изъята вся иностранная литература, изданная после 1917 года[73]. Выписывать научные книги больше не разрешают. Какова неуверенность в самих себе, какой страх перед Западом.
Ольга Абрамовна Смирнова шла по каналу Грибоедова в Госэстраду. У ворот дома стояла карета с решетками в окнах, из двора конвой вел пожилую женщину, элегантно одетую, интеллигентного вида. Вывернув ей руки, толкнули в карету. За ней бежали две молодые женщины; одна из них подбежала к карете: «Мамочка, возьми хоть хлеба», – подала. Конвойный оттолкнул: «Хочешь, и тебя туда же». В карете опустилась решетка, захлопнулась дверь, карета уехала. «Мамочка, мамуленька!» – кричала дочь…
70
Беломоро-Балтийский исправительно-трудовой лагерь был организован в 1931 г. на базе Соловецкого (закрыт в 1941 г.). Располагался на ст. Медвежья гора Карело-Финской АССР. Заключенные строили Беломоро-Балтийский канал, соединивший Белое море и Онежское озеро.
71
В повестку дня происходившей в октябре – ноябре 1946 г. сессии Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций было включено рассмотрение жалобы индийского правительства на уничтожение индийцев в Южной Африке. Шапорина реагирует в данном случае на следующую фразу в «Международном обзоре» (Ленинградская правда. 1946. 3 нояб.): «Тревогу и возмущение сторонников демократии и международного сотрудничества вызвала попытка делегации Южно-Африканского Союза снять с повестки дня сессии обоснованную жалобу индийского правительства на несправедливый режим, установленный для индийцев в Южно-Африканском Союзе».
73
Списки и сводные каталоги Главлита (Главное управление по делам литературы и издательств; в дальнейшем: Главное управление по охране военных и государственных тайн в печати), по которым из библиотек и книготорговой сети изымались книги, и сведения о самих этих книгах см.: