Далее интерес к старцу переходит почти в благоговейное к нему отношение: отец Иоанн пытается все больше узнать его, проникнуть в его внутренний мир, вероятно, все больше расспрашивая его: «Старец Евтпхий говорит, что он, как свечка, пред Богом всегда горит; много было у него скорбей в жизни и трудов, за благодушное перенесение которых Господь вселился в него. Просто, увлекательно говорит о Боге, о спасении нашем в Иисусе Христе и о вечном блаженстве» (там же, с. 316); «Старец Евтихий есть Божий человек, и Дух Святой со Отцом и Сыном в нем почивает…. — Это видно из его прозорливости, крепкой веры в Бога, в Пречистую Богородицу, в Ангелов и святых… из духа спасения, которым он проникнут и который хочет передать всем; из любви к людям, из его любви к матери нашей Церкви и но умерщвлении плоти его: он спит почти на голом полу. Из уст старца текут реки воды живой. — О, если бы мне, недостойному, Бог дал такой дух!» (там же, с. 395). «Евтихий — старец–странник, простой, неученый старец, но святой жизни старец, не имеющий ничего, кроме посоха своего, по в душе скрывающий и обносящий духовное богатство — обильную благодать Святого Духа; он — великий ревнитель по славе имени Божия; он зрит духовными очами состояние современного общества,… он зрит душевное состояние людей каждого в особенности, кто беседует с ним. — Он любит Господа Иисуса и Пречистую Богородицу, Молитвами его, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мл, грешного, и вразуми, и утверди. — Аминь» (там же, е. 377). И эта же «неученость» старца не помешала ему давать острые оценки «ученым» священникам. Отец Иоанн записал: «О проповедях, произносимых о. Матфеем, старец Евтихий отозвался так, что он как сказки рассказывает их, то есть лицемерно, — и болезновал о нем» (наст, том, с. 258). Последние слова («и болезновал о нем») подтверждают глубину «характеристики», данной отцом Иоанном «святой жизни» старца, «в душе скрывающему и обносящему духовное богатство».
Появление старца не осталось незамеченным и в городе. Судя но газетной заметке местного журналиста, многие не увидели в нем ничего того, что увидел отец Иоанн, но зато увидели «феномен своего рода». Так была озаглавлена заметка. В ней говорилось: «Ходят слухи, что у нас в Кронштадте появился некий странник или, как их называют, юродивый. Одежда его, говорят, состоит из рубахи самой грубой материи; на плечах у него висят железные вериги, оканчивающиеся двумя большими железными же крестами, один на груди, другой на спине. Пояс у него, будто, медный и весь унизан гвоздями, остриц которых, обращенное к телу, впилось в него, — боль, должно полагать, нестерпимая! Много чудного рассказывают про этого своего рода замечательного человека. Слова его, говорят, дышат увлекательностью и обаянием чего‑то неведомого…» (Кронштадтский Вестник, 1864, 11 марта, № 30).
Немалое место в дневнике занимают и записи личного характера, связанные как с переносимыми отцом Иоанном «скорбями», болезнями, усталостью («Терпеть благодушно находящие лютые скорби» (наст, том, с.11); «После труда исповеди я всегда здоровее, покойнее; и для подкрепления сил нужно весьма мало сна — часов 5–6» (там же, с. 292)), так и с мыслями о своем будущем протоиерействе (см. об этом также; наст. изд., т. III, с. 686). Он даже составляет программу, предназначенную для того, чтобы собрать «расточенных» чад Господа; «оградить их всех оплотом заповедей Божиих», стараться «воспитать» их «для вечного блаженства в обителях Отца Небесного», внушать родителям, «что они должны образовывать детей света… для Отца Небесного», и заключает: «И сам оставь расслабление и вялость духа; и всех старайся вывести из этого гибельного состояния» (наст, том, с. 374–375).
По–прежнему дневник содержит скупые, порой уклончивые записи, касающиеся его «домашней» жизни в большой семье Несвицких — тестя, двух его сыновей и незамужней дочери Анны, которая с самого его появления в семье настойчиво «защищали свои права»: «Ты полон недостатков неизвинительных как священник, мужчина и хозяин дома, а она, хотя и с недостатками, но в ней они извинительны как в слабой женщине, молодой, впечатлительной, живой. Что делать ей с тобою, когда ты не представляешь в себе домашних свойств, за которые тебя следовало бы уважать? Вини сам себя. — Люби ее, как себя, попирая себя. На развалинах своего самолюбия только и можно основать любовь к ближнему и к Богу…. Господи! Помоги. Твой семь аз: спаси мя» (наст, том, с. 98). Он убеждает себя, что «неблагодарность к тестю, за хлеб–соль и за все, — к этому старцу, отдавшему за тебя дочь свои»… и место свое (хотя и по болезни), — есть гордость пред ним, презрение его» (там же, с. 237 238). И далее убеждает себя любить родственников жены несмотря ни на что: «Итак, если дымом табачным тебя душат в твоей квартире терпи и не озлобляйся, с любовию переноси, считая лучше глотать дым, вредить глазам, чем озлобляться; смеются над тобою, бранят тебя, предают тебя, коварствуют над тобою, презирают тебя —терпи и люби своих больных недругов, и молись об них. Берут твое не жалей, а дай и больше, ежели можешь. Все терпи и все люби» (там же, с. 331). Продолжало огорчать отца Иоанна, что вся семья Несвицких не соблюдала постов: «Брат Алексей изменился к хуждшему от того, что не держит постов; да и все они» (там же, с. 390), и что в доме на фортепиано не переставали «разыгрываться только светские песни»: «О суета богопротивная фортепиано — суета, не лучшая картежной игры и танцевания, которому оно служит нередко!» (там же, с. 391).