В мясной лавке на окраине Нового города люди ждали в очереди. Одна женщина, оказавшись у прилавка, сказала: «Мне, пожалуйста, один стейк для мужа». «Что-то еще?» — спросил у нее мясник. «Нет, это всё», — ответила она, доставая кошелек.
В метро, в поезде до «Мэри-д-Исси» женщина в платке пристально смотрит в черноту за окном, словно едет по железной дороге и видит, как мимо проплывают поля и поселки. Потом вдруг поворачивается к соседке: «Одни наркоманы, и злобные такие, жуть!» Речь становится неразборчивой. Слышно только: «Ну, знаете, тот министр-еврей, который повыпускал всех из тюрем».
Уже давно в универмаге «Самаритэн» в «Трех фонтанах» звучит мужской голос, который на разные лады — в форме вопроса, весело, напористо, шутливо и т. д. — призывает скупить весь магазин: «Скоро зима, вам понадобятся теплые перчатки и шарфы, загляните в отдел аксессуаров» или: «Знаете ли вы, что идеальную хозяйку можно отличить по сервировке стола? В отделе посуды…» Молодой вкрадчивый голос. Сегодня его обладатель стоял среди игрушек с микрофоном в руке. Это рыжий плешивый мужичок в огромных очках, с маленькими пухлыми ручками.
Я купила номер «Мари-Клер» на вокзале Нового города. Гороскоп на месяц: «Вы встретите замечательного мужчину». Несколько раз в течение дня, разговаривая с мужчиной, я думала, вдруг это он.
(Написав это от первого лица, я провоцирую всевозможные замечания в свой адрес, которых не вызвали бы слова «разговаривая с мужчиной, она думала, вдруг это он». Третье лицо, он/она, — это всегда другой человек, который может вести себя, как пожелает. «Я» — это я сама, читатель, и для меня невозможно — или недопустимо — читать гороскопы и вести себя как наивная дурочка. «Я» вызывает у читателя стыд.)
1986
Слепой со станции «Сен-Лазар» был на месте. Его слышно еще от турникетов, когда пробиваешь билет. Мощный голос, кажется, вот-вот охрипнет, половина нот фальшивые. Он всегда поет одни и те же песни, которые все учили в школе или в летнем лагере, такие как «На вершине горы старый домик стоял», а еще — «Я не жалею ни о чем» Эдит Пиаф. Вытянувшись и запрокинув голову, как все слепые, он стоит там, где переход разветвляется на два коридора: к поездам до «Порт-де-ля-Шапель» и до «Мэри-д-Исси». В одной руке белая трость, в другой — металлическая кружка, у ног вяло лежит собака. То и дело кто-нибудь из спешащих мимо людей — обычно женщина — опускает в стаканчик монету, и та громко звякает о дно. Слепой тут же прекращает петь и кричит: «БОЛЬШОЕ СПАСИБО, ХОРОШЕГО ДНЯ!» Теперь все в курсе: кто-то совершил благое дело и теперь ему будет сопутствовать удача. Идеальное подаяние. В обмен на монетку, брошенную чистому и пристойному нищему за старые песни, — публичная благодарность и надежда на благосклонность судьбы на весь день. Наверное, больше всего денег в метро получает этот слепой. Сегодня на нем было серое пальто в елочку и черный шарф. Я прошла как можно дальше от него, как все, кто ничего не дает.
Хозяин галереи на улице Мазарин, стоя перед картиной, размеренным голосом говорит посетительнице: «Сколько чувственности в этом полотне». Женщина глубоко вздыхает, словно это замечание повергает ее в отчаяние или она не в силах вынести столь мощных чувств. Теперь они говорят шепотом. Мужчина, более отчетливо: «И взгляните на красное пятно посередине, это потрясающе… Кто помещает красное пятно прямо по центру холста?..» Картина представляет собой сплошное охряное полотно в трещинках; возможно, это камни на солнце. Название в каталоге: «Ардеш, красное пятно». Я пытаюсь связать свое понимание чувственности с пустынным пейзажем, который вроде бы вижу на картине. Мне не хватает для этого тонкости ума, а может быть, глубины восприятия. Ощущение, будто мне недоступно какое-то знание. Но дело тут не в знании, ведь, если подумать, вместо «сколько чувственности» вполне могло бы звучать «сколько свежести!» или «сколько ярости!», причем соответствия между картиной и суждением не прибавилось бы: вопрос лишь в том, чтобы владеть нужным кодом. Все картины в галерее стоили от двух до двух с половиной миллионов старыми.
На станции «Шарль-де-Голль-Этуаль» сыро, огни витрин. Внизу у ряда эскалаторов женщины покупали украшения. В переходе, на полу, мелом очерчен круг, внутри написано: «На еду. У меня нет семьи». Но тот, кто это написал, уже ушел, и белый круг был пуст. Люди старались на него не наступать.
На Филиппинах теперь есть «музей Маркоса» (вчерашний номер «Ле Монд»). Всем желающим показывают дворец бывшего диктатора и его жены. Официальная цель — вызвать возмущение богатством и роскошью, но на практике перевешивает удовольствие: видеть то, чего лишен сам, иметь право это высмеивать, присваивать себе словом и взглядом. Так, посетителей и посетительниц «музея» интересует в первую очередь (и чуть ли не исключительно) шелковое белье Имельды, жены Маркоса. Вот чем кончается Филиппинская революция: интимными атрибутами женщины, пусть и ненавистной. Пять сотен бюстгальтеров, трусиков и поясов для чулок: среди них прохаживаются, их трогают, женщины мечтают их надеть, мужчины — на них подрочить.