Как только Мэри оказалась в Америке, Роджер сказал, что у нее нет другого выхода, кроме брака с ним. Напел ей, что она будет жить как принцесса, ни в чем не будет нуждаться. Мэри колебалась. Тогда Роджер сменил тактику. Заявил, что ее действия незаконны и что в Америке есть тюрьмы специально для таких девиц, как она. Мэри верила каждому его слову и рассудила, что из двух зол надо выбрать меньшее. Она убеждала себя, что ей очень нравится бледный американец, оставляющий ее в одиночестве по целым дням, а то и неделям. В конце концов Мэри начала даже любить его. Он позволил ей завести кошку. Обещал отправить в школу. Мэри хотела стать медсестрой.
Я даже не пытаюсь описать, что сейчас со мной происходит. Чудовищное отвращение к махинациям Роджера, ужас и боль смерти Мэри, горечь вины — ведь я тоже не уберегла ее. Почему я не заметила появления этих трав, не следила за домом? Почему мне взбрела в голову мысль, что я могу учить жизни эту юную филиппинку? Как будто мой собственный брак и поступки достойны восхищения и подражания! Как будто я могла распорядиться ее жизнью лучше, чем своей собственной!
Не спала двадцать шесть часов, мерещатся мухи на стенах.
На сегодня все.
В.
17 марта
Только что ушел отец Ли. Вчера ночью я ему позвонила, разбудила его жену (она, кажется, разозлилась). Отец Ли ночевал на кушетке в гостиной. Утром отвел Пита в школу. Он утешал и поддерживал меня, готовил мне чай, молился вместе со мной и молился за меня, когда я смогла наконец уснуть. Я все рассказала ему о Роджере, Мэри, моем отце — полностью, без утайки. И он ни разу не осудил меня, не пристыдил, не обвинил ни в чем. Он слушал меня с открытым сердцем и, когда рассказ был кончен, взял меня за руку и помог мне молиться. О чем я просила Господа? Чтобы он дал мне силы встретить новый день, стать хорошей матерью моему сыну, молиться за Мэри, не мучаясь чувством вины. Я просила у Господа сил, чтобы перенести все трудности — болезнь и будущую смерть отца, развод с Роджером — и начать новую жизнь одинокой женщины.
Отец Ли хотел, чтобы я попросила у Господа сил простить Роджера, но к этому я пока не готова.
На сегодня все.
В.
25 марта
В семь утра позвонила Линетт — напомнить мне о «Шоу семейных реликвий».
— Надо прийти туда не позже девяти, если мы хотим, чтобы наши вещи оценили.
Я даже глаза не могла разлепить. Выбраться из постели не было никаких сил, но Линетт мертвого подняла бы.
— Пошли, Вэл, тебе нужно проветриться. Кертис присмотрит за мальчиками. И вообще, разве ты не хочешь узнать, сколько стоит твоя статуэтка?
Я подняла Пита, накормила его холодным рулетом и наложила новый макияж поверх старого.
Как и следовало ожидать, зал был набит битком, было жарко и душно. Четыре видеокамеры были установлены над четырьмя столами для оценки реликвий. Мы с Линетт выбрали стол, к которому тянулась самая короткая очередь. За ним восседала седая коренастая женщина, представленная как Салли, одетая в ярко-красную блузку, длинную черную юбку и громоздкие бежевые ботинки, которые производители пытаются (безуспешно) выдать за кроссовки. Через час и пять минут подошла очередь Линетт. Она поставила коробку с сервизом на стол. Салли быстро осмотрела чашки, поднося их к самому носу, и порылась в маленьком справочнике, потом махнула камере. Объектив повернулся к ней.
— Линетт, вы говорите, что этот сервиз — подарок вашей бабушки, да?
— Да, это подарок маминой мамы, — сказала Линетт. — На свадьбу.
— А вы знаете, как он у нее оказался?
— Хм, думаю, она тоже получила его от матери. — Голос у нее стал писклявым, почти кукольным, словно она попала на ток-шоу.
Наверно, Линетт догадывалась (как и я, впрочем), что старый сервиз ее бабушки чего-нибудь стоит.
— Ну, что же, Линетт, ваш свадебный подарок — прекрасный образец подглазурной кобальтовой росписи «голубого фарфора». Такие сервизы начали производить в начале XIX века, и они оставались популярными в течение примерно ста лет. Считается, что этот стиль изобрел Джозайя Веджвуд. Линетт, вы что-нибудь слышали о фарфоре Веджвуда?