— Недаром говорят, что в прошлые времена люди были крупнее». Он собрал в узелок пару носков, трусы, сорочку, майку. Покачав головой, подбодрил себя: «Ничего не поделаешь. Пока не выплатят пенсию
— да еще вопрос, выплатят ли ее вообще, — я не могу отдавать белье в стирку. Антония на меня обозлится, как всегда, когда я не отдаю белье ее матери. Нет, пока мне не выплатят пенсию, эта роскошь и чужие услуги исключены. Да что же это я все сам с собой разговариваю!»
Донья Далмасия, мать Антонии, была самым известным человеком в их доме. Смолоду овдовев, за стиркой и глажкой (не переставая при этом шутить и петь) эта бравая женщина вырастила и выучила, сравнительно прилично одевая, восьмерых детей. Теперь, когда все они (кроме Антонии) уже обзавелись семьями и жили отдельно, донья Далмасия взяла к себе трех бледных девчушек, дочек своего сына, переживавшего трудные времена: в большом сердце сеньоры Далмасии места было вдоволь, а ее способность трудиться не знала границ. Однако с возрастом характер у нее изменился, проявились черты таившейся под спудом грубости, что дало повод людям, недавно поселившимся в их квартале, наделить ее прозвищем насмешливым, хотя и дружеским: Солдафон; в минуты гнева она не знала удержу — кто ее разозлит, подвергался известной опасности, но все также знали, что она быстро отходит и забывает обиды.
Направляясь в санузел, Видаль пробормотал: «Хоть бы никого не встретить! Здесь ведь считают даже, сколько раз в уборную сходишь». Ну конечно, он там застал Нелиду за стиркой и Фабера.
— Я тут объяснял сеньорите, — сказал Фабер, — что виноваты не только те, кто стар и немощен. Виноваты также те, кто науськивает.
— Вы поверите, дон Исидро? Антония на меня осерчала.
— Не может быть, — удивился Видаль.
— Не может быть? Вы ее не знаете. Сеньор Фабер не сделал мне ничего плохого, а она желает, чтобы я обращалась с ним как с собакой.
Фабер кивком подтвердил ее слова.
— Невероятно! — воскликнул Видаль.
— Хотите, больше скажу? Она теперь со всеми сплетничает обо мне, потому что я тогда ночью была в вашей комнате.
На эту новость Видаль не успел отреагировать, как она ожидала, должным возмущением — появились Данте (вид у него был какой-то необычный) и Аревало. Нелида поспешно собралась уйти.
— Ладно, — бросила она, уходя, — только уж вы не мозольте людям глаза, не выводите их из себя.
Фабер засеменил к себе домой, и тут вошел управляющий.
— Нельзя допускать, — сказал он, — чтобы всяческие свары, хотя бы и пустячные, разделяли нас.
Пример? Да вот сеньор Больоло донельзя разъярен из-за того, что на него, мол, с чердака лили воду. Стоит ли так сердиться? Схожу сейчас наверх, посмотрю, что там такое. — Он отошел на несколько метров, потом вернулся и патетически возгласил: — Или мы будем держаться единым фронтом, или нас осадят со всех сторон.
— В вашем доме что-то очень беспокойно, — сказал Аревало, когда управляющий ушел. — А нам-то, пожалуй, важнее всего покой. Мы хотели с тобой посоветоваться.
— К вашим услугам, — ответил Видаль.
— Не делай такую торжественную мину. Нам надо узнать твое мнение. Данте, вот он здесь, вчера вечером решил… Сказать?
— Но мы же ради этого и добирались сюда, — с досадой сказал Данте. — Чем скорее, тем лучше.
Аревало быстро заговорил:
— Вчера вечером он решил покрасить себе волосы и хочет знать, как ты его находишь.
— По-моему, замечательно, — пролепетал Видаль.
— Ты не стесняйся, — подбодрил его Аревало.
— Объяснить тебе, что меня смущает? — спросил Данте. — Некоторым людям седые волосы противны, вызывают у них ярость, других, напротив, бесят старики с крашеными волосами.
— Сейчас все тебе объясню, — сказал Аревало. — Я рассказывал Данте, что однажды, когда заходил с девушкой в отель, мы столкнулись на пороге с другой парой. Моя девушка засмеялась: «Посмотри на старичка!» Я посмотрел, это был мой бывший соученик, моложе меня, да только он был похож на белошерстную овцу.
— А ты что, красишься?
— Ты с ума сошел? Слава Богу, мне это не нужно.
— Есть одно «но», — с озабоченным видом сказал Данте. — Крашеные волосы, они заметны.
— Кто это заметит? — возразил Аревало. — Никто ни на кого не смотрит. У нас бывает просто общее представление, что такой-то седой или лысый.