Цветочки, которые ты собрал для меня и прислал, тоже у меня в камере. Я смотрю на них и на карточку твою и думаю о тебе. Мы будем вместе любоваться живыми цветами на лугах – белыми и красными, желтыми и голубыми, всеми, и будем смотреть, как пчелы на них садятся и ароматный сок их собирают. И будем слушать всю музыку – и пчел, и цветов, и деревьев, и птичек, и звон колокольчиков, а потом дома будем слушать, как мамуся играет; а мы будем тогда тихо сидеть и молчать, чтобы не помешать, – и только слушать.
А теперь до свидания, мой ты добрый. Целую и обнимаю тебя крепко-крепко.
Твой папа Фелек
С. С. Дзержинской
[Москва, Губернская тюрьма] 16 июня
1916 г.
Дорогая Зося!
Я только что получил твое письмо от 5/VI с карточкой Ясика. Напрасно, дорогая, беспокоишься за меня, мне меньшего приговора дать не могли, и я ожидал большего, поэтому приговор не поразил меня. Осталось мне три года. По всей вероятности, буду здесь отбывать в Москве – в Бутырской тюрьме, куда через 2–4 недели переведут. Я совсем здоров. Питаюсь даже слишком хорошо для такого тяжелого времени. Поддержки у меня больше, чем нужно, и поэтому ты совершенно напрасно мне прислала. Ведь я знаю, что теперь тебе приходится особенно тяжело, и поэтому не делай этого, дорогая. Мне так тяжело, что я сам ничем не могу вас поддержать, а быть еще самому тяжестью – это уже слишком.
Еще раз прошу тебя, дорогая, обо мне будь спокойна, и если лучше вам будет уехать к отцу,[140] то уезжайте, ведь война когда-нибудь кончится. А мыслями мы будем вместе. Поэтому до свидания, целую вас обоих крепко.
Ваш
Феликс
Ясику уже 6-й год пошел. Большой уже сынок наш!
С. С. Дзержинской
[Москва, Губернская тюрьма] 11 июля 1916 г.
Дорогая моя Зося!
Я долго не писал, хотя и собирался написать большое письмо, но как-то так вышло, я все ожидал сообщения, что меня переводят в Бутырки. Между тем, кажется, я еще некоторое время останусь здесь, в Губернской, и буду здесь учиться портняжеству, то есть шить на машине, а затем буду в Бутырках поставлен на работу. Во всяком случае, я доволен, что, по всей вероятности, оставят меня в Москве… Я теперь не один сижу, и я доволен моим сотоварищем. Все остальное по-старому. Всем обеспечен, здоров совершенно, и время быстро идет и приближает день возврата к жизни, к своим… Не огорчайся из-за меня, приходится все пережить, ведь это не случайность – это судьба моя, и сил у меня много, да и судьба эта лучше стольких других. Теперь, когда буду работать, время пройдет еще быстрее.
Ваш Феликс
С. С. Дзержинской
[Москва, Губернская тюрьма] 20 июля 1916 г.
Дорогая моя Зося!
Что-то давно не имел от тебя известия, а в последнем твоем письме от 14/VI было о нездоровье Ясика. Может быть, ты пишешь в Бутырки? Меня же, по всей вероятности, оставят еще на пару месяцев в Губернской, чтобы здесь научиться шить на машине. Пиши мне сюда, все равно, если меня переведут раньше – письмо мне отсюда перешлют. Я немного беспокоюсь из-за твоего молчания, а письма твои столько радости и жизни вносят в камеру.
Что с Юльком?[141] Без его поддержки тебе теперь, наверное, очень тяжело. Как ты решила насчет отъезда к отцу? Мне недавно снился Ясик, как живой остался потом в памяти, – и тоска грызет. Когда увидимся и будем вместе? Не могу иной раз думать – лучше озлобить сердце свое, одеревенеть и стать чурбаном. Жизнь влечет, но пусть заснет тоска, и сердце пусть умолкнет… Кругом холодные стены… Смотрю сквозь решетку на бегущие тучи, на ласточек и голубей, на небо запада все в огне и красках – и спокойствие снова возвращается и надежда. Жизнь, великая, непобедимая жизнь!
Феликс
3 августа
Все-таки меня сегодня переводят уже в Бутырки – пиши туда.
С. С. Дзержинской
[Москва, Губернская тюрьма, больница]
17 августа 1916 г.
Милая, дорогая Зося моя!..
Я теперь нахожусь в тюремной больнице, но я болен не опасно: растяжение мышц на ноге,[142] скоро пройдет без следов, и я вернусь, должно быть, на днях в Бутырки. Пиши мне туда. И не беспокойся – пишу сущую правду. Сестра[143] ходит ко мне. На днях была жена Владека[144]… Целую тебя и Ясика горячо и обнимаю вас крепко.
Феликс
В. Э. Дзержинскому[145]
[Москва, Губернская тюрьма, больница]
29 августа 1916 г.
…Когда я воспоминаниями обращаюсь к нашим годам в Дзержинове, меня охватывает трогательное чувство, я вновь ощущаю радость моих тогдашних детских настроений… В эти минуты я хочу очутиться в наших лесах и слушать шум деревьев, песни лягушек – всю музыку нашей природы. Может быть, в жизни мне и давала силу эта музыка леса, музыка моих детских лет, которая и сейчас все время играет в моей душе гимн жизни. Изменился ли я? Не знаю. Молодость уже прошла. Много борозд – и не только на лбу – вспахала жизнь… Я ни о чем не жалею, кроме чужой муки: желая жить сам в правде, я должен был причинять боль любимым. Такова жизнь – без показной сентиментальности, без уныния – богатая и глубокая. А в жизни общественной? Я весь сросся не только со своими мыслями, но с массами, и вместе с ними я должен пережить всю борьбу, муки и надежды. Я не жил никогда с закрытыми глазами, устремленными только в свою мысль. Я никогда не был идеалистом. Я познавал сердца человеческие, и мне казалось, что я чувствую каждый удар этих сердец… Я жил, чтобы до конца выполнить свое назначение и быть собой. А теперь ты знаешь условия моей жизни: уже четыре года пройдет через несколько дней, как я вынужден жить без жизни. Я думаю, чувствую, но эти мысли и чувства мертвы, – как будто в недвижимом болоте, как во сне без сна… Бессилие и бесполезность. Но мой мозг не дает мне покоя. Я все должен пережить, что мне суждено, – до самого конца. Иначе быть не может. И я спокоен. И хотя я не знаю, что меня ожидает… но мысль моя все время рисует образы будущего, которым все увенчается. Я оптимист помимо всего.
Больше всего я тоскую по Ясику. В июне ему исполнилось пять лет. Он немного больной, у него слабое горло, очень добрый и способный ребенок, только слишком нервный. Я всегда любил детей. С ними чувствовал себя сам беззаботным ребенком, с ними мог быть самим собой. Я получаю довольно часто от Зоей письма о нем. И они должны мне его заменить. После него мне больше всего недостает того, что я не могу общаться с природой. Эти серые стены, эти колодцы сковывают душу, обесцвечивают все… Зося[146] тебе говорила, что она была у меня на свиданиях в Москве. Передай ей сердечный привет и поцелуй маленькую Зосю[147] от дяди. Она стоит перед моими глазами как живая, когда была еще в Выленгах,[148] она была такой живой… Письмо это я посылаю тебе через оказию. Поэтому пишу по-польски. Завтра я уже выписываюсь из больницы, поэтому пиши мне в пересыльную… Получение этого письма подтверди открыткой.
Феликс
В. Э. Дзержинскому
[Москва, Центральная пересыльная тюрьма]
2 сентября 1916 г.
Дорогой мой брат!
Я подручный в военно-обмундировальной мастерской.[149] После четырех лет, почти все время проведенных в одиночке, я устал от бездеятельности, время тянулось без конца – при сознании своей оторванности и ненужности… И вот пока до известной степени работа физическая лечит меня – сам механический труд, заполненный им день. Если бы пришлось самому работать, работа скоро стала бы в тягость, но я работаю с другими, и время проходит. Могу о том, что мучает мысль, не думать и не переживать вечно того же. Жизнь однообразна и пуста, но ведь такова судьба, и я не ропщу. Таков мой удел. А в душе все та же песнь жизни ликующей, все та же музыка величия и красоты и все те же мечты – жизнь. Да, я остался тем же, хотя зубы мои уже не все целы и не так остры. Ведь мне уже 40-й год идет, и молодость безвозвратно ушла – и способность быть таким впечатлительным и непосредственным, как раньше… Когда-то нам придется поговорить по душам? Здесь на свидании это невозможно, они тягостны ужасно, дают сразу многим, те кричат, чтобы их родные слышали, и в результате почти ничего не слышно от гула голосов. Я хотел бы с тобой иначе повидаться, и я надеюсь, что придет время, когда можно будет и мне быть у нас в деревне, и мы съедемся там, и снова услышу шум нашего бора, и тогда мы отведем души. Я ведь не раз думаю о нашем Дзержинове как о сказке, что там восстановятся все силы мои и молодость вернется. Ведь я там был последний раз в [18]92 г., а во сне я часто вижу дом наш, и сосны наши, и горки белого песку, и канавы, и все, все, до мельчайших подробностей…
140
В Польшу, находившуюся тогда под немецкой оккупацией. Немцы отказали С. С. Дзержинской в разрешении на приезд в Польшу. –
141
Юлиан Мархлевский был заключен в Германии в концентрационном лагере в Гафельберге. –
142
У Ф. Э. Дзержинского на ноге, кроме растяжения мышц, образовалась от кандалов глубокая рана и возникла угроза заражения крови. –
148
Хутор недалеко от Люблина, где Ф. Э. Дзержинский часто скрывался от полиции у родственников. –