Чаще всего мы относимся к людям так, как они относятся к нам. Мы склонны не то чтобы прощать, а просто не замечать несправедливости человека по отношению к другим, если к нам он благосклонен и справедлив.
В многолетних несогласиях между тетей Зиной и другими женщинами нашей семьи я нахожусь на стороне тети. Я занял оборону на ее стороне, даже не вникая в детали…
– Не принимай все чересчур близко к сердцу, – просит меня тетя Зина. – Пусть это останется моим несчастьем. Относись к событиям иронично. Они ведь имеют особенность не только наваливаться на нас, но и освобождать от себя, уходить… Даже навсегда исчезать!
Тетя Зина просит вбирать в себя чувство юмора, будто его можно вдохнуть во время гимнастики или проглотить с витаминной таблеткой. Ей не хочется, чтоб племянник страдал. И я иронизирую. Насколько могу… Это нелегкое дело.
Делиться несчастьями тетя Зина со мною не хочет. Но я же мужчина – и должен облегчить ее «перегруженную» женскую долю.
Писать о печальном… весело, с чувством юмора, к которому призывает тетя, пока что не получается: «иронист» я еще неопытный, начинающий.
Тетя Зина не седеет… Отмечать, что она и не лысеет, мне кажется, ни к чему: женщинам это несвойственно. Тяжелые, рыжие, прочно обузданные шпильками волосы напоминают по форме перевернутый вверх дном медный сосуд. Они бросают отсвет на лицо, шею, руки. Все у тети Зины рыжеватое и с родинками, обманно, до сей поры обещающими ей личное счастье.
У нее есть мое, почти детское благоденствие: в юную пору меньше претензий, условностей, мешающих жить, еще нет усталости, все стремящейся драматизировать (кажется, это мысль!). Тетя разделяет также общую радость, которую испытывают читатели библиотеки, но личной радости у нее нет.
Передо мной, перед газовой конфоркой и перед участниками читательских конференций она стоит, как на кафедре, – прямо, с честным намерением вразумлять, «принадлежать без остатка» всем другим и не вспоминать о себе.
Я от нее почти ничего и почти никогда не скрываю. Поэтому сегодня, перед тем как лечь спать, сказал, что влюблен в Любу Калашникову. И женился бы на ней сию же секунду.
Я сообщил об этом тете Зине с опозданием всего на три года.
Облегчил душу чистосердечным признанием!
Про меня в институте говорят, перефразируя великого писателя: «Двадцать семь и один», а я бы мог сказать про Любу и других девушек нашей группы: «Двадцать шесть и одна» – точно, как у великого!
Три года я скрывал ото всех, а иногда и от самого себя то, что случилось.
Но сегодня утром в институте Люба Калашникова подошла ко мне и сказала:
– Санаев, или перестань так смотреть на меня, или произнеси что-нибудь. Я боюсь, ты взорвешься!
И я произнес фразу, которую заучивал и репетировал в течение трех лет:
– Я люблю тебя.
– Ну вот. Стало легче.
Я почти никогда и почти ничего не скрываю от тети Зины. И поведал о минутном разговоре, помнить который буду до своей последней минуты.
– Всем так кажется, – сказала тетя. – Но в твоей жизни будет столько подобных минут!
– Не будет, – возразил я.
– «Буксир „Тетя Зина“ вел тебя за собой, Митенька, минуя опасные течения и скрытые мели. Но все же на одну из них ты, миленький, сел. Я не позволю себе оскорблять твое первое чувство. Но первое никогда не бывает последним! Я обязана предупредить. Удержать… Тем более тебя: ты же красавец!
Я уже писал, что у тети свое видение мира.
Теперь самое время сказать, что я сам вижу в зеркале, когда, допустим, бреюсь по утрам или завязываю галстук. Подростковая нескладность, непропорциональность, боюсь, остались со мной навсегда: длинные руки, большая круглая голова с такими же медными волосами, как у тетя Зины, в которые не прорубишься ни одним, даже металлическим гребешком. И светло-рыжие ресницы, которых фактически не видно, и потому можно считать, что они отсутствуют. Глаза выглядят неодетыми, голыми.
Я стараюсь «прикрыться», хлопаю белесым и ресницами и. как при всякой «неодетости», чувствую себя смущение И веснушки, как у тети. Всюду веснушки…
– Ты будешь счастливцем! – давно обещала она.
– Не надо мне счастья и не надо веснушек! – отвечал я ей раньше.
Но вот уже три года затаился и жду, что ее обещание сбудется. С того мгновения, как увидел Любу Калашникову…
– Ты веришь, что твоя судьба для меня дороже своей? – спросила сегодня тетя.
– Я был бы подлецом, если бы в это не верил!
– Тогда, Митенька, выслушай то, что уже не раз слышал. Мне нелегко об этом напоминать… Но в конце концов я должна думать не о том, как выгляжу, в каком свете предстану перед тобой, не о том, что ты обо мне подумаешь. Важно, что ты подумаешь о с е б е. И даже не подумаешь, а надумаешь в результате этого разговора.
– Еще ничего не случилось, – сказал я. И ткнулся своей рыжей головой в ее рыжую голову.
Она испугалась, что я хочу изменить направление нашей беседы. Отстранилась и продолжала:
– С тобой е щ е не случилось. Но наша семья не должна трижды спотыкаться об один и тот же булыжник. Два раза она споткнулась.
– Я знаю.
– Знать и делать выводы – не одно и то же. Поэтому вникни. Твоя бабушка, то есть моя мама, вышла замуж в восемнадцать лет. Меня родила в восемнадцать лет и одиннадцать месяцев. Говорят, ранний ребенок обречен на талант и успехи. Поверь: здесь негу законов!.. – Она приносила себя в жертву аргументации. Я снова прижался к ней своими веснушками. – Потом, через много лет, появилась на свет твоя мама. Но даже мы, две девочки, не смогли укрепить ранний брак!
Эпитет «ранний» звучал в ее устах так, будто происходил от слова «ранение».
– Твоя бабушка влюбилась вторично и умчалась со своим новым мужем в такие суровые условия, что гуда «дети до шестнадцати лет» не допускались. Маму воспитала я. И не жалею. А скорблю лишь о том, что она не просто «повторила», а умудрилась побить рекорд твоей бабушки: влюбилась вторично, когда тебе было лишь три с половиной года. И тоже умчалась. Конечно, на Крайний Север! Тебя я с нею не отпустила… Ее нового мужа ты раздражал. До твоей золотой головы он дотрагивался с брезгливостью. Уж не говорю о веснушках. – Она дотронулась до тех, что были на левой щеке. – Он сразу же, разумеется, согласился, что в здешних климатических условиях и со мной рядом тебе будет лучше. Я благодарна ему за это. Но неужели ранний, необдуманный брак третий раз обрушится на мою голову?!
– Да Люба не пойдет за меня!
– За тебя! Она что, ненормальная?
– Она очень красивая.
– А ты? Взгляни на себя!
У тети Зины, как я уже писал, свое видение мира.
– И что же, многие претендуют на нее… если она такая красавица, как ты говоришь? – осторожно осведомилась она.
– Претендовали бы! Если б мы не учились в женском монастыре. Сильный пол представлен у нас весьма слабо: одним только мною.
Тетя успокоилась. Мне ее стало жалко.
Потом она опять невзначай спросила:
– И что же? Ты говорил ей… Об этом своем роковом намерении?
– Сказал что-то. Пролепетал…
– Не удержался?! О намерении или только о чувстве?
– Только о чувстве.
– А она?
– Один раз… примерно год назад заметила, что у меня глаза «без всякой зашиты», И успокоила: «Только никакого трагизма!» Вероятно, имела в виду, что они без ресниц Ничего скрыть не могут!