А с кем… с н е ю? – с игривой загадочностью спросила тетя у зала.
– С Татьяной! – хором ответили прилежные читатели.
– Я хотела, Николай Михеевич, чтобы вы преподали нам всем урок деликатности. И вы это сделали.
Николай Михеевич уже вполне разгладил свои усы. И не знал, что с ними делать дальше. Он уважал просветительство тети Зины, но, несмотря на свои многочисленные колодки и значки, был по-детски стеснителен (знакомое мне качество!).
К счастью, какая-то пожилая читательница, проявив инициативу, отметила, что роман в стихах «затрагивает и проблемы воспитания»: в доме Лариных Татьяну воспитывали хорошо, а Ольгу нет, и в результате она оказалась виновницей гибели начинающего поэта. Пожилая читательница так и сказала: «Начинающего».
Сразу после этого тетя Зина попросила Любу высказаться от имени Ольги.
Участники «суббот» знали друг друга и Любиного перевоплощения стали ждать, как ждут первого ответа «новенькой» в школьном классе.
– Ольга сама-то от своего собственного имени почти ничего в романе не произносит, – сказала Люба, не смущаясь ожиданием притихшего зала. – Как же я могу говорить за нее? Ну, а Пушкин, всем известно, написал:
Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно.
За кого еще высказаться?
Лицо у тети вновь сделалось «обожженным». И мне опять стало жаль ее. Но другая тревога перебила первую, оказалась сильнее: «Люба не хочет нравиться тете… Значит, ей все равно! Не придает значения?..»
В трудную минуту устремляются к родным людям – и тетя устремилась ко мне.
– А как бы ты, Митя Санаев, отреагировал на письмо Татьяны, если бы оказался на месте Онегина?
Предложи мне тетя обратиться от имени Ленского к Ольге, в которую только что должна была перевоплотиться Люба Калашникова, я бы нашел слова! А тут я, не желая изменять Любе с Татьяной, ответил:
– Мне трудно представить себя… на месте Онегина.
– Всем трудно переноситься в другую эпоху, – не упрекая, а разъясняя, сказала тетя.
И спросила, кто хочет перенестись туда вместо меня. Сразу взметнулось несколько рук.
Вчера, когда мы вернулись из библиотеки, тетя сказала:
– Она, конечно, хорошенькая. Но очень провинциальна. Я бы ею увлечься не смогла! Старается прикрыть свою провинциальность дерзостью, независимостью. И очень уж
«окает», как-то демонстративно… Могла бы сдержаться. Кстати, у тебя в имени и фамилии ни одной буквы «о» нету – так что на тебе она пока не делает «ударения»!
– А ты ей понравилась. Люба и правда сказала мне:
– Твоя тетя совершает что-то совсем необычное. Мне это нравится! Если бы многие делали то, что она, люди знали бы Ростовых, Базаровых, Катю Рощину не только по фамилиям, а как полагается. У нас, в Костроме, больше свободного времени, чем у вас тут… Ты Белинского читал?
Я с малолетства не умею врать. И не считаю это своим достоинством, потому что даже стерильно честный Мон-тень утверждал: одну только правду говорить невозможно. Если же я пытаюсь соврать, то это написано аршинными буквами у меня на лице.
– Читал, – ответил я, потому что Белинского нам «задавали» в школе.
– Внимательно читал?
– Не очень.
– Жаль. Но никакого трагизма!.. Он ведь по поводу каждой повести, которую анализировал, создавал свою повесть, а по поводу поэмы – поэму. Литературоведческие, конечно… Я называю его своим любимым писателем. Не критиком, а писателем: читается, как «Обрыв» или «Три мушкетера». Не оторвешься. Только еще гораздо мудрее! Говорят: «Неистовый Виссарион», – и вроде все. Высказались, изучили! А он – тончайший, умнейший. Неистовым был Отелло!
– Конечно… конечно!
– Хотя «неистовым» его тоже классик назвал. Но ведь они не рассчитывали, что мы каждую их фразу будем бесконечно «обкатывать», заменяя ею собственное мнение. Ты, надеюсь, не возражаешь? – Я давно понял, что возражений она не любит. – Это ведь очень легко: тот сказал так, а другой – эдак. И думать не нужно! Я вот, если надо кого-нибудь убедить (даже преподавателей!), говорю: «Как сказал один из великих…» Начинают кивать головами. Со-
глашаются. Если даже я не права. Надежный прием. Воспользуйся!
– Я тоже часто обращаюсь к тому, что они думали и говорили.
– Но я обращаюсь к тому, чего они ине говорили! Слышала бы моя тетя!
– Меня дома так и прозвали: «Как сказал один из великих…» Длинноватое прозвище. Но я люблю необычное. А у тебя есть прозвище?
– Нет. – ответил я, ощущая на лице неприятную, обжигающую краску.
Не мог же я назвать себя «баржей». Хотя Люба, я чувствую, тоже постепенно становится моим буксиром.
Тетя заметила это:
– Ты не можешь стать мужем, хотя бы потому, что не создан быть главой семьи. И вообще главой! Даже, увы, какою-нибудь учреждения – но тут я постараюсь перевоспитать тебя!
Слишком я разоткровенничался в своем дневнике. И пишу его как повесть: с монологами, диалогами и лирическими отступлениями. Придется написать на обложке: «Разрешаю прочитать через десять лет после смерти». Или: «через пятьдесят». Так безопаснее.
Некогда мне заниматься дневником. Некогда!..
Как хорошо, что некогда!..
Тетя Зина предложила, чтобы мы всюду ходили втроем.
– Если ты не обидишься, я посоветуюсь с Любой.
– Моя судьба уже начала принадлежать ей? Я это предвидела.
Когда же я сообщил Любе о тетином предложении, она попросила уточнить:
– Мы всегда будем ходить на свидания втроем? Ил* это – фазовое» мероприятие?
– Разовое…
В тот вечер тетя, как только я вернулся домой, спросила
– Ты получил согласие? Верней, указание?
– Нет, Я советоваться не стат. Зачем? – соврал я. – Завтра вместе пойдем в кино.
– А послезавтра? Если у вас ног от меня тайн! Мне одиноко по вечерам.
– Тетя, дорогая… Прости меня!
Я прижался к ней. Она чуть-чуть отодвинулась.
– Когда ты был маленьким и боялся оставаться дома один, я отказывалась от всего, но не покидала тебя. Взаимности не требуют либо она есть, либо ее нет Вместо ответа я снова прижался к тете.
Третий раз за эти полтора месяца беру в руки дневник, чтобы написать: некогда! А о том, что я испытываю, что говорю ей, не хочу, чтобы узнали и через пятьдесят лет. Это касается только нас с Любой…
– Это касается и меня, – сказала сегодня мне тетя Зина. – Пусть она зайдет к нам. Но Люба заходить не хотела.
– Почему? – спросил я ее.
– Терпеть не могу экзаменов. Самая жуткая пора в жизни! Ты, надеюсь, не возражаешь?
Еще не было случая, чтобы я с нею не согласился.
– Самая жуткая… Ты права. Но тетя не собирается тебя экзаменовать.
– А ей и собираться не нужно. У нее это само собой получается. Она тебя любит… Но это не значит, что она должна любить тех, кого любишь ты.
Не сказала: «Тех, кто любит тебя». Нет, не сказала!
– Как утверждал кто-то из великих: «В отличие от математики, две величины, порознь равные третьей, в жизни вовсе не обязательно равны между собой». Обвинять твою тетю нельзя. Я тоже буду изучать под электронным микроскопом, с кем начнет ходить мой ребенок в кино, на концерты.
«Наш ребенок» – она не сказала
– Ты добрый… И очень послушный. В хорошем смысле!
Это были самые нежные слова, которые я до нынешнего дня слышал от Любы. Я и сегодня более ласковых слов от нее не услышал.