Прислушиваясь к глухим ударам волн, похожим на выстрелы, я хожу возле черных железных ворот нашего дома с винтовкой, из которой не умею стрелять: я охраняю жильцов нашего дома от нападения грабителей. В тесном пролете я хожу взад и вперед, как, бывало, юношей ходил из угла в угол по камере тюрьмы с постоянной мыслью, когда же освободят меня, когда мир освободится от власти капиталистов, когда настанет всемирная освободительная катастрофа, когда настанет, по Эрфуртской программе, диктатура пролетариата.
Вот совершилась теперь мировая катастрофа и наступила диктатура пролетариата, а я по-прежнему в тюрьме, и лучшие часы, когда так я хожу с винтовкой, из которой не умею стрелять.
Я в нее теперь не верю, и если бы она совершилась, я бы ее не принял за решение, потому что я знаю теперь, что врата рая открываются и Архангел пропускает туда поодиночке опрошенных святых.
Девочки-гимназистки Катя, Женя и Соня приходят иногда посмотреть на меня и посмеяться на мой воинственный вид с винтовкой, из которой я не умею стрелять. Они покупают антоновку, и мы едим яблоки из мешочка и смеемся. Сегодня они приходят серьезные, бледные, сегодня у них заговор какой-то. Девочки спрашивают:
— А кто из них Марат?
Я понимаю: им хочется разыграть роль Шарлотты Корде и освободить Петроград от тиранов.
— Ленин или Троцкий? Кто больше похож на Марата? — спрашивают гимназистки.
-535-
В ответ я стал им рассказывать про Архангела, который стоит на карауле у дверей, спрашивает имена достойных людей и пропускает поодиночке всех.
Я им сказал, что большевики [похожи] на Ленина и Троцкого — это авангард разлагающейся армии.
— А где же Марат? И кто Марат?
— Нет никого...
8 Ноября.
Вошел ко мне один из них <2 нрзб.> клоп с папироской во рту и стал разговаривать о политике: признает огромное мировое значение за большевистским переворотом.
— Россия,— сказал он,— со всеми своими естественными богатствами представляет колоссальное наследство. Большевики разорвали завещание, и спутали все карты, и вызвали всеобщий мировой передел.
Потом он стал мне раскрывать о мировом значении кусающихся насекомых.
— Велик ли клоп,— сказал он,— а укусит ночью, и громадный человек просыпается.
На Октябрьское восстание у меня устанавливается такой взгляд: это не большевики, это первый авангард разбегающейся армии, которая требует у страны мира и хлеба.
Подпольно думаю, не вся ли революция в этом роде, начиная с Февраля? Не потому ли и Керенского так ненавидят, что он стал поперек пути этой лавины?
Входит хозяйка из керосиновой очереди и великую новость сообщает:
— Ленин хочет объявить Германии войну!
— Причины: дерзкий ответ Вильгельма большевикам на предложение мира.
Хозяйка видела двух матросов Балтийского флота, сказала им новость, и они будто бы ответили:
— Будем драться до полной победы.
-536-
Слышал о каких-то блуждающих корпусах, называли несколько нумеров и мест их блужданий, не помню точно ни нумеров, ни переходов, а так слышать странно:
— Блуждающие корпуса.
В детстве, помню, так же загадочно, необыкновенно говорили про умирающую тетушку:
— У нее блуждающие почки!
И все похоже на смерть тетушки с богатым наследством: она умерла без завещания, <3 нрзб.>.
Странная женщина моя хозяйка, она совершенно не признает переворота и ежедневно молится за царя, и что он жив, то считает, будто он и царствует. Мне, как образованному и вообще высшему существу, она прощает всякое отношение к царю, но простым людям в очередях, даже красногвардейцам, прямо говорит:
— Вы изменник царю.
Красногвардейцев она называет «шатия», шатающиеся люди, все эти [люди], кто кормится крохами с царского стола,— черносотенцы.
Ее не трогают, потому что считают за сумасшедшую. Сегодня принесли избирательные списки, она пересмотрела и спросила:
— Который же за царя? Ответили:
— У нас республика. За царя нет.
— Я за царя,— сказала она. И бросила списки. Керенского она ненавидит.
На сегодня, слава Богу, я освобожден от дежурства у ворот с винтовкой, из которой не умею стрелять, и могу вечером записать о дне прошедшем. Ничего яркого: всеобщая забастовка против большевиков. Даже сосед мой, художник, перестал писать картину. Он писал и во время войны, и во время революции, днем при свете масляными красками, вечером при электричестве акварелью, при открытой форточке, через которую слышались выстрелы. Он был моим утешителем. Теперь сказал: