22 октября, понедельник.
Близится полнолуние, а вечерние поезда постоянно набиты людьми, покидающими Лондон[338]. Сегодня утром мы увидели дыру от взрыва на Пикадилли. Движение было остановлено, а народ медленно обходил это место, в сравнении с которым рабочие, что его заделывали, выглядели крошечными. Все окна «Swan & Edgar» закрыты мешковиной или досками, видны выглядывающие продавщицы, но не товары, хотя говорят, что «дела в универмаге идут как обычно». Окна разбиты хаотично: некоторые с этой стороны, некоторые с той, а другие и вовсе целы. Однако наша Лондонская библиотека невредима: мы нашли нужные книги, простояли в метро всю дорогу до Хаммерсмита и только что вошли домой. Берт[339] ранен, а Нелли поехала к Лиз. Она считает это не только своим долгом, но и правом — демонстрировать, как слуги нынешнего поколения улучшают свое положение.
23 октября, вторник.
Нужно признаться, что я нашла здесь еще одну описку, но, если не относиться к этому с юмором, я начну ненавидеть дневник, поэтому его единственным шансом на жизнь является мое безропотное принятие ошибок. Я помню, что мы гуляли и печатали, а к чаю пришла Маргарет [Ллевелин Дэвис]. Какие же блеклые эти пожилые женщины! И Маргарет, в частности, быстро теряет блеск своей красоты: к сожалению, кожа грубая и бледная, как у жабы. На этот раз мы полностью захвачены революцией[340] в Кооперативе, фигурами мистера Кинга[341] и мистера Мэя[342], а также новыми возможностями. Время от времени я получаю пощечину, напоминающую о моем крайне незначительном положении в этом мире, и тогда я впадаю в депрессию, начинаю копаться в своих недостатках, но дело в том, что вокруг меня неправильная атмосфера. Думаю, Л. чувствует то же самое по отношению к Гордон-сквер. Потом меня поразила забота, с которой пожилые и внимательные люди относятся друг к другу: «Нужно возвращаться, а то Лилиан будет беспокоиться». А еще у них постоянно возникает усталость или простуда, возможно, отчасти это связано с безбрачием, отчасти с ощущением, будто мир вращается вокруг них, что весьма естественно для Маргарет. Но, несмотря на уязвленное самолюбие, ее доброта и отвага, разумеется, всегда покоряли меня.
24 октября, среда.
Л. отправился на какое-то дурацкое собрание[343], но еще он собирается отнести выбранный нами образец бумаги мистеру Байлзу[344], которого как-то раз встретил на выходе из редакции «New Statesman». Я немного попечатала, а затем поехала к Джанет. Со временем, конечно, начинаешь радоваться сырости и ветру, поскольку они защищают от воздушных налетов, а ужасный озноб от них уже прошел. Так что сегодня я почти не ворчала из-за сильного дождя и холодной, мрачной, нечеловеческой, первобытной погоды. Как же радостно бывать у Кейсов: такой там радушный прием, такое предвкушение китайского или индийского чая, яиц, свежего хлеба и масла, еще и верхнюю одежду высушат! Эмфи, как всегда, энергична, разговорчива и непоследовательна; она говорила о том, как прошел ее день, о слуховом аппарате, о сахаре и меде — все это звучало свежо, разумно и, очевидно, являлось плодом опыта, который не озлобил и не состарил Эмфи, но и не развил у нее существенных способностей к концентрации. Она удалилась писать свои заметки, а после чая (ее любимое занятие) мы с Джанет разговаривали, и, как обычно, все прошло хорошо. Они переживали, что я опоздаю на свой поезд, и отправили меня на Финчли-роуд[345], где пришлось ждать целых 15 минут. Ехала в компании матери и трех ее сыновей, которые заставили всех пожилых джентльменов смутиться и в то же время с искренним умилением наблюдать из-за своих газет за их поцелуями и кривляньем.
25 октября, четверг.
В силу регулярных обстоятельств[346] мне пришлось провести весь день в лежачем положении. Однако это время скрашивает стоящая на наклонной подставке печатная машинка, за которой я работаю в своей кровати. Мы сделали пробный оттиск двух страниц на бумаге нужного размера, и результат очень хорош. У нас будет мягкая бумага с желтым оттенком. Пришло меланхоличное письмо от Оттолин, в котором она жалуется на возраст и уродство, на усталость от Лондона и чувство, что она никому не нужна, — все это правда, я полагаю, поэтому мы приняли ее приглашение; с моей стороны это скорее жалость, хотя и симпатия сохраняется. С нами обедали Саксон и Барбара. Мы сдаем Эшем-хаус этой группировке: Ник и Саксон будут вращаться вокруг Барбары, которая краснеет, но сияет в свете их восхищения, будучи очень изящной, милой и по-матерински теплой. В ее присутствии Саксон, как обычно, нежен и, конечно, неразговорчив, а еще он урчит словно закипающий чайник. Поскольку она говорит лишь простые и понятные вещи, мы с Л. были немного сонными, но договорились, что она займется печатью, когда Ник вернется (во Францию). В понедельник я еду с Саксоном в Эшем.
340
В 1917 году после бурных дебатов Кооперативный конгресс отказался от своего традиционного нейтралитета в политике и решил добиваться прямого представительства в национальных и местных органах власти.
342
Генри Джон Мэй (1867–1939) — британский активист кооперативного движения, секретарь созданного в то время Комитета по парламентскому представительству и первый кандидат в депутаты от Кооператива.
343
На этом собрании ЛВ был членом редакционной коллегии небольшого ежемесячного журнала «War and Peace», который пропагандировал идеалы Нормана Эйнджелла (1872–1967) — журналиста, писателя, общественного и политического деятеля, лауреата Нобелевской премии мира (1933), — изложенные в его книге «Великая иллюзия» (1910).
344
Р. Б. Байлз — главный редактор «New Statesman» с 1914 года и до своей смерти в 1920 году. В тот день ЛВ, несомненно, обращался к нему за техническими советами в связи с проблемами печати в «Hogarth Press», а затем пил чай с мистером Перерой в Национальном либеральном клубе.
346
ВВ проводила первый день менструации в постели; трудно сказать, было ли это продиктовано необходимостью, советом врача или же обычаем того времени.