Забулькало на воде — болтовня любящей пары; как скучно слушать постороннему все, что они говорят... между тем сами они говорят в согласии с игрой зыбушки, и вот гусь этот нырнувший отряхает воду с крыльев — у них похож на мальчика.
Светлый человек. Я помню однажды, когда нам было плохо, брат мой сказал:
— Все омерзительно вокруг, верить никому нельзя, и жизнь свою нечем вспомнить, но почему же, откуда эта вера, какое-то смутное чаяние, что есть где-то или явится когда-то светлый человек...
Скала блох. Власть — это скала блох... Кто-то из умных сказал, что если бы у человека были на ногах мускулы, в соответствии с тяжестью тела его столь же сильные, как у блохи, то человек мог бы прыгать через Альпы. Власть — это Альпы нашей жизни, и человек, прыгая через них, воображает, что у него ноги такие же сильные, как у блохи.
Зима. Светлеет, голубеют снега. Солнце правильным крестом восходит над снежной пустыней, а по сторонам два радужных столба...
Крещенские морозы эти запоздали немного, и среди дня их побеждает солнце. Сверкает... Ветер в тыл, не слышно ветра, и только скоробегущая метелица-поземок курит-дымит. На всем пространстве от неба-солнца до земли, не доходя до земли на собаку, ясно — ярко-светло, а где метет, курится, в этом снежном мареве волки бегут и то исчезнут в куреве, то покажут огромные уши...
Переход от осени к зиме: стала река в великой славе...
Земля моя родная! трава была тут высокая, где мы с головой скрывались в детстве, — нет травы! снег. Дом стоял наш тут — нет дома, сосед жил — нет ничего: снег, пустыня, крестом восходит солнце с двумя радужными столбами по сторонам.
Мы чаяли, что за все наши страдания отвяжется ненужный крест и упадет с шеи в цветы, и цвет жизни станет вместо креста; вот все замерзло, и даже само солнце, рождающее цветы, стало крестоподобной серой равниной.
Юродивая помещица: «Ветер, ветер — чего ты дуешь? Кто это дует — черт это дует или Бог это дует? Ветер, ветер! Черт дует? Ну, черт с тобой. Только, праведный Господь, ты что это смотришь! А если это Бог дует. О, Боже, Боже, зачем ты губишь нас».
Холод хуже голода... Мне кто-то мешает, меня кто-то вяжет, студит, чужой, совершенно посторонний вошел в мою интимнейшую жизнь и не дает мне думать, не дает мне писать и любить вечно любимое. Холод-злодей стал мне на пути.
Гремит лед: самовар насыпают. В тулупе — пишу.
Встаешь угретый и как вор — сырой. Я бы знал, как бороться с тобой, враг мой, да лыжи мои украли, а ружье реквизировали.
Еще не устали пустыми словами наполнять воздух о коммуне, а в душе уже каждый человек узнал, что теперь он зверь, а раньше жил коммуной, и это, казалось, такое ужасное существование монархического государства Российского было коммуной, только мы не знали об этом.
Так мы не знаем, владея клочком земли, что земля эта наша общая земля, и момент бытия нашего на ней считаем вечностью (что собственность есть момент бытия нашего, принятый за вечность).
В тишине души своей каждый понял, что мы и раньше жили в коммуне, только расчет свой вели на с е б я...
Поняли, что, спасаясь от голода и холода, теперь мы живем все для себя, а расчет свой ведем на коммуну. Что расчет наш не больше как запись в конторскую книгу, и что теперь бухгалтер объявил себя творцом жизни.
«Да вы покажите нам на деле!» — вопили мужики.
Мужики проверяли общественного человека так: до точности — если, например, коммунист, называя себя коммунистом, ошибается в делах своих на волосок, то они говорили: «Какой же ты коммунист?» Тут чуть сфальшивил — и все пропало. Проверка шла по словам в делах. «Делами, делами оправдайте слова!» Они брались за дела, и все говорили: «Вот так дела!»
Привык русский человек молиться Богу в далеком монастыре, а свой близкий монастырь... да кто же не знает у нас, что в близких монастырях Бог не живет.
Как во время самодержавия говорили, что не царь виноват, а чиновники, так теперь не коммуну винят и Ленина, а тех, кто служит коммуне.
Свои чиновники оказались куда горше царских — лезли к власти, как мухи на мед, воры, всякие неудачники, обиженные на учителя, выгнавшего их из гимназии, сознательные воры-убийцы и самолюбивые гении, выгнанные из 3-го класса городского училища.
Все, кто прыгал через блошиную гору, падали в грязь, и все видели грязь и говорили:
— Вот так власть!
Добивались невидимой правды, обвиняли все невидимое и даже то вечно целое, в чем невидимое было как видимое.