Христианство не уничтожено: верующие правы, считая, что всякая борьба, вынесенная христианством, служит очищению и усилению его; и в действительности христианство было лишь просвещено, и "новооткрытое христианство" стало "человеческим"».
«Как человек я могу иметь право, но ввиду того, что я больше чем человек, а именно особенный "Человек", мне, как особенному, может быть, будет в этом отказано».
Изумительно, когда, читая никогда не читанного автора, встречаешь эти мысли как родные, пережитые, свои. Борьба анархизма с социализмом (личности и общества) — борьба качества с количеством. Трагедия количества: качество, распределенное на всех, перестает быть качеством, оно становится бесцветным, как выстиранный линючий ситец. Пример: библиотека помещика, распределенная в деревенские публичные библиотеки (подумать особенно). Или: богатейшее имение, от раздела ставшее ничем. Другие примеры: золото во дворце царя — медь в руках солдата.
Трагедия качества: не знают, что творят.
Синтез: отдельный кабинет в публичной библиотеке, отдельный номер в общественной бане (так называемый «семейный»), роман с проституткой в публичном доме и т. д. «Национализация специалистов», «обобществление талантов».
Штирнер говорит: «Не познай себя, а реализуй себя». Последняя ценность, по Штирнеру, есть самобытность.
Избушки, занесенные снегом, словно взявшись за руки круговою порукой, стали на пути.
В селе защита — дом, село, а хуторянин один на хуторе.
Реализовать себя — значит (по-моему) отделить себя от общества, выделить свое качество, происходящее «не от мира сего». После этого обыкновенно происходит надувательство: за свое качество я беру деньги, а не может быть такого обмена ценностей не от мира сего с ценностями потребительского общества.
Кажется — тут основная ошибка Штирнера.
Меня купить невозможно, но я — не могу и продать себя: я — дух.
Поэт никогда не продает себя, и если получает деньги за книги, то относится к ним как к чему-то постороннему, и общество (подсознательно) без счета швыряет деньги любимому певцу. Тут установилось отношение на деликатности.
Влюбленные — это эгоисты, любящие весь мир.
Оттепель. Буланая старая лошадь везет больную женщину. У больной вокруг глаз большие черные круги.
По навозной дороге плетется буланая лошадь, ее черные круги вокруг глаз будто черные лужи по навозной дороге. Пятнистый тиф у женщины, влекомой буланой лошадью.
А сон так и не выходит из головы: что же делать?
Иван Афанасьевич принес мне 13 ф. хлеба, бутылку молока и сказал, что это так. Удивился я полученному, но теперь понимаю, это он принес за то, что я буду слушать его и не перебивать.
— Я робкий человек, — сказал он, — мне высказать некому, и что нужно сказать, я не знаю.
Она никому не изменила и довольно сильна, чтобы сознавать это и отстаивать. Единственное, что смущает нас, это действительные страдания нашего друга из-за лишения уюта и, главное, из-за детей, что дети лишаются до некоторой степени матери. Стало быть, нужно просто быть более внимательным — и все!
Она исчезла, ее нет, но мир любви остался, и мало-помалу я освободился от нее и сделал мир любви своим миром. В каждом цвете, в каждом отличии дня и сменности времени года — я вижу радость свою.
А впрочем, она тут ни при чем: разве пуговка кнопки, нажатая рукой младенца, взорвавшая гору.
Как одушевлено крестьянское утро, посмотрите на бочку, на ведро, на коромысло... как живые! Вот девушка взяла на салазки бочку у колодца и убежала куда-то. Бочка на салазках стоит и дожидается терпеливо, совершенно так же, как лошадь, и каждый прохожий осматривает бочку и оглядывается, спрашивая себя: кого это дожидается бочка?
Я согласился с Штирнером, что все мое и мысль чужая — моя, но не нравится мне подчеркнутость этого, как будто к этому сводится все, к вопросу о собственности. И потом «самонаслаждение»: из себя глядя — все хорошо, но если взглянуть со стороны? Вот любовь: я вижу, пара влюбленных вышла из дома: прошла — некрасивы, смешны! Представляю влюбленных таких, чтобы другие приходили в восторг, и нет-нет! Аполлон, Венера, Бог, но не люди...
Она отношение ко мне представляет мужу как гимназистка. А мне она в отношении к мужу представляется мещанкой. Уют ее, принадлежащий мне и уступленный мужу, кажется мещанским. Я ревную ее к мещанину (не Ал. Мих.). Тут малейшее вызывает в душе целую бурю, а она спрашивает: «Почему ты со мной сегодня так далек?» Словом, жить втроем — невозможно.