М. М. Пришвин
Дневники
1928
<Сергиев Посад>
Без даты. Гениальность проявляется тем, что человек отдается своему делу, как в обыкновенной жизни отдаются между собой люди друг другу, рождая детей для будущей жизни; гениальность обходит природу жизни людей настоящего и чертит план будущего: гениальные люди не обязаны рождать живых детенышей и посвящать себя заботе о их существовании и воспитании. Жизнь гениального человека лично пуста и вся целиком распределяется в деле для будущего.
Но был один гениальный человек с таким мучительным сознанием своей пустоты в настоящем, что всю свою гениальность направил к восстановлению священного рода, как в Библии, и прославил свой личный семейный очаг, как идею (Розанов).
Дорогой Илья Александрович{1}, в юбилейный сборник о Горьком оказалось написать что-нибудь связное мне невозможно. Меня сплющивает слава Горького.
1 Января. Окна не только в морозных узорах, но кроме того снизу, с наружных подоконников, поднялся на стеклах снег, подбило окна снизу снегом и еще стало уютнее, намекая на возможность совсем скрыться под снегом и так остаться в своем тепле до весны.
<На полях> Уважаемый тов. Сергеев, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой поручить Вашей канцелярии выписать на мое имя: Сергиев, Комсомольская, 85 все охотничьи журналы СССР на 1928 год.
Послано Пекину.
2 Января. Валит снег.
3 Января. Тепленько, тихо, солнце показалось. Прекрасно в засыпанных лесах, в саженом ельнике каждое дерево стоит, как на скатерти. Князь пошел на охоту{2}. У меня грипп, я не могу.
4 Января. Новый год мой начался хворью. Роман мой трещит по всем швам{3}.
Во время переписи где-то в тундрах на севере Восточной Сибири застрелился некий Гиршфельд. Я его видел один раз в редакции: очень некрасивый, рыженький, в сильных веснушках еврей. Он дал мне несколько номеров журнала «Охотник», просил прочитать и ответить ему, есть ли у него талант…
Однажды в редакции большого журнала ко мне подошел очень невзрачный рыженький, весь покрытый веснушками еврей и просил прочесть меня его очерк в журнале «Охотник» и сказать, есть ли у него талант. Я взял журнал, положил на диван для чтения после обеда, но кто-то спихнул его за диван, и я прочитал очерки только месяца через два, когда журнал появился из-под дивана. Один очерк поразил меня проникновенным описанием леса и жизни северных охотников. Я разгадал секрет его влияния на читателя: автор открывал кусочек своей страдающей души и брал действительный лес, действительных людей так, будто они выросли все на его собственной крови. Но так ведь и нужно писать! Скорее только надо укрепить автора в огромной важности его дела, чтобы он, истекая кровью, получил восстановление сил и равновесие. Тут, может быть, надо одно только движение, одно слово участия. Я спешил, но автор куда-то исчез. Через день я тоже остыл и все забыл, только оставался в памяти таежный лес, где не было никаких птиц, кроме дятлов: лес дятлов-плотников, без перерыву стучащих сильными носами о дерево. Только раз в темноте во время ночевки в этом лесу дятлов странник при свете костра увидел одну ель, и она была та самая, знакомая, родная… Больше ничего не было близко ему, и тайга выступала резко, отчетливо в очерке только потому, что была очень холодна и автор очень горяч.
Прошел, кажется, год. Возле меня рассказывали о самоубийстве какого-то еврея на крайнем севере Восточной Сибири во время переписи населения. Это было очень странно слышать о самоубийстве еврея в тайге, я вспомнил описание тайги с дятлами, и мне мелькнуло: это он! И оказалось, да — это он, тот самый, искавший во мне сочувствия. Я скоро разыскал бывшего при переписи с этим евреем его товарища, русского юношу-богатыря, и он мне сказал, что его товарищ застрелился, вообразив себе, будто заразился сифилисом. Но после смерти доктор установил: это не был сифилис, это был прыщик. Много рассказывал мне юноша-богатырь о страшных подробностях кончины его товарища, как потом он остался совершенно один среди дикарей в тундре с казенными деньгами, как он мчал труп на оленях триста верст в ближайший городок. В заключение рассказа юноша вспомнил, что сделал копию с посмертной записки. «В ней ничего особенного», — сказал юноша, ленясь разыскивать ее среди своих вещей. Но я настоял, и богатырь принес мне этот листок:
«Борис, прости, что оставляю тебя одного, не знаю, как ты справишься со всей работой, но я не могу жить: я заразился сифилисом. Теперь в этой записке я хочу дать некоторые поручения, которые, надеюсь, исполнишь. Так уж принято, чтобы товарищей просить об этих, может быть, и нестоящих делах в случаях самоубийств. Чувствую, что сбивчиво пишу — ну, да ты поймешь.