О Царе старуха сказала:
— Большой-то как лёгко шел!
— Легко, а земля все-таки дрогнула.
— Ну, не без того, ведь четыре тысячи пудов. Штукатурка посыпалась, как упал, а пошел, как лёгко, как хорошо!
Совершенно так же говорила старуха о большом колоколе как о покойнике каком-нибудь: Иван-то Митрофаныч, как хорошо лежит!
Потом о Карнаухом:
— Вот вижу: идет, идет, идет, идет — бах! и нет его, совсем ничего нет, и только бегут по белому снегу черные осколки его как мыши.
Послышалось пение, это шел для охраны отряд новобранцев, вошел и стал возле Троицкого собора с пением:
— Умрем за это!{32}
Рабочие спустились с колокольни к лебедкам. У дверей расставились кое-что понимающие сотрудники музея. Когда лебедки загремели, кто-то из них сказал!
— Гремит, и, видно, не поддается…
— Еще бы, — ответил другой, — ведь это XVI-й век тащат.
— Долго что-то, — вздохнула старуха, — вот тоже Карнаухого часа два дожидались. Хорошо, лёгко большой шел: не успели стать, глядим, идет, как паровоз.
Показался рабочий и стал смазывать жиром рельсы.
— Бараньим салом подмазывает!
— В каждом деле так, не подмажешь, не пойдет.
— Да, большой-то летел и как здорово!
— Будут ли опять делать?
— Колокол?
— Нет, какие колокола, что уж! Я про ступеньки на колокольне говорю разбитые, будут ли их делать.
— Ступеньки… на что их!
— Ах, как легко шел, большой. Жалко мне. Работали, старались.
С насмешкой кто-то ответил:
— И тут стараются, и тут работают. После нас опять перерабатывать будут, а после них опять, так жизнь идет.
— Жизнь, конечно, идет, только дедушки и бабушки внучкам рассказывают, вот и мы им расскажем, какие мы колокола видели.
— А миллионы! Мы людей видели, у которых миллионы в руках были, а у нынешних пятерки, да десятки.
<На полях:> Друг мой, какие это пустяки, не в том дело, что его при Годунове отливали, многие из нас самих начало своей дух. организации получили при Годунове, — каком Годунове! Через творения эллинов от Эллады, и от Египта, и кровь наша <5 нрзб.> рекой бежит от первобытного человека.
Многие из нас тоже колокола очень звучные и в падении колоколов…
Мотив утомительно нудно повторяющийся: сколько пудов и как поднимали и вспоминали о тех колоколах, которые упали.
После некоторого перерыва в работе, когда все как бы замерло и время остановилось, из двери колокольни вышел Жгун с портфелем, и за ним все рабочие. На колокольне остался один Лева-фотограф. Жгун с рабочими отдалился к толпе, дал сигнал, лебедки загремели, тросы натянулись и вдруг упали вниз: это значило, колокол стронулся и пошел сам.
— Сейчас покажется! — сказали сзади меня.
— Ах!
Показался. И так тихо, так неохотно шел, как-то подозрительно. За ним, сгорая, дымилась на рельсах подмазка. Щелкнув затвором в момент, когда он, потеряв под собой рельсы, стал наклоняться, я, предохраняя себя от осколков, откинулся за косяк окна. Гул был могучий и продолжительный. После того картина внизу явилась, как и раньше: по-прежнему лежал подбитый Царь, и только по огромному куску, пудов в триста, шагах в 15-ти от Царя, можно было догадаться, что это от Годунова, который разбился в куски.
Большой дал новую трещину. Пытались разломать его блоками и полиспастом, но ничего не вышло…
Так окончил жизнь свою в 330 лет печальный колокол, звук которого в посаде привыкли соединять с несчастьем, смертью и т. п. По словам Попова, это сложилось из того, что 1-го Мая служились панихиды по Годуновым и, конечно, звонили в этот колокол.
<На полях:> Подмазка дымилась.
29 Января. Проскочил морозный и ярко солнечный день, второй после солнечной недели (солнцеворот).
Мы отправились снять все, что осталось на колокольне.
Рабочие лебедками поднимали язык большого колокола и с высоты бросали его на Царя. Стопудовый язык отскакивал, как мячик. Подводы напрасно ждали обломков.
В следующем ярусе после него, заваленного бревнами и обрывками тросов, где висели некогда Царь, Карнаухий и Годунов, мы с радостью увидели много колоколов, это были все те, о которых говорили: останется тысяча пудов.