Моя последняя привязанность — маленькая немочка Рут просит побриться: «На тебя смотрят, как на редкость. Эта мода с бородкой и усами отошла у нас в давность». «Разве? Хорошо! Не будут любить и привязываться!»
28.07.1946
Хенигсдорф.
Выходной день улыбнулся — сейчас начало двенадцатого, а мне еще много сделать предстоит.
Сыро на улице, идет дождь, и пасмурно у меня на душе — бесперспективность — пагубна теперь ее фигура.
Детство свое помню по фотокарточкам и по воспоминаниям родных: круглый, глазастый, я взбирался на возвышения и произносил речи, путанным русско-украинским говором. Люди хлопали в ладоши и держали меня на руках.
Нежно любила меня соседская женщина — тетя Феня. Она крепко обнимала и спрашивала, целуя: «А где Вовочка?» «Який?» — в тон спрашивал я. «А той, що купаэться» — и указывала на вихрастую речку Синюха, огибавшую где-то сбоку Ново-Архангельск.
В отдалении, за речкой, одиноко крутилась крылатая мельница, пыля пустыми подсолнечными лушпайками. Пыль безраздельно властвовала в душном степном воздухе, а внутри мельницы горами гор, аж до самого деревянного потолка были насыпаны еще живые семечки. Их доставляли все новыми и новыми возами***
29.07.1946
Хенигсдорф.
Вот уже неделю побаливает голова слегка, но беспрерывно. Чем это объяснить? Склонен худшим истолковывать все — мои опасения непослабимы.
Сейчас опять еду в Креммен. Вагон сошел с рельс и жду, пока его поправят.
Написал рапорт об отпуске — расстроился. Как я бесполезен и все ко мне безразличны.
Ко мне приехала Рут. Она сидит против меня, не спускает глаз и мне досадно. Глупо как: ни любви, ни отрады в душе моей не осталось. Все унесло горе, тоска беспощадная и злоба. А голова болит, распадается и гнетет меня, так некстати познавшего свет.
Вечер. Весь день у меня Рут, а я в отлучке — работенка пустячная, не знаю даже зачем мне ее дали, но отнимает много времени.
Сейчас тут собрание: странно, меня не предупредили, и попал я сюда случайно.
05.08.1946
В поезде давка: много народу собралось на вокзале, все хотят ехать, а мест не хватает. Немцы настойчивы, но боязливы. Лезут и в окна, втискиваются в середину, подобно селедке укладывающейся в бочке — все равно, все не вмещаются. Поезд один, вагонов мало — остаются. Для военнослужащих оккупационных войск отгорожена особая площадка — для немцев запретная зона. Они смотрят, соблазненные обилием пустых мест, трогают за двери, заглядывают в окна и уходят.
Вдруг один смельчак решается пройти в середину и быстро усаживается прямо на полу в уголке вагона. Жест этот не остается незамеченным: тот час в открытую дверь устремляется толпа народа, становится тесно. Все стоят, не решаясь коснуться свободных сидений. Так длится долго. Поезд минует ряд остановок, но и тут без смельчака не обходится: все, как по команде, бросаются к скамейкам. Женщины оспаривают места мужчин: приводятся аргументы, и те и другие ссылаются на работу, на утомление, доказывают, вынимают документы, показывая, друг другу… Сидящий напротив немолодой немец в очках от солнца, обращается ко мне:
— Немецкий юмор. Вы понимаете, о чем они спорят?
— Немножко, — отвечаю, и продолжаю писать.
Вдруг появляется французский солдат и моментально очищает вагон.
Встал в час дня. До четырех накануне, занимался писаниной. На работу поторопился, не умываясь, думал, ругать станут за опоздание, но где там! На Базе ни одного офицера. Бойцы разбрелись кто куда. Даже дежурный по части сержант — занят, ему не до работы.
Покрутился у штаба. Было совестно и за себя и за других, но затем, поразмыслив, ушел к себе. Дай, думаю, в Берлин съезжу. Пошел к начальнику просить разрешения. Тот был пьян, да так сильно, что я растерялся. Он обрадовался моему появлению, бросился меня целовать:
— Мой помощник! Жинка, смотри, мой помощник пришел. Лучший!
А сам еле стоял на ногах. Лицо у него посинело, приняло тупое и дикое выражение, но, вместе с тем и дурацки доброе. Никогда я не видел таким майора.
— В Берлин хочешь? Езжай! Только выпей чарку! — Я отказывался, но безуспешно.
— Пей, пей, я говорю, — почти требовал он.
Выпил рюмку, но больше ни-ни! Надо было быть трезвым. Шло время, я торопился и надо было уйти незаметнее. Сфотографировал несколько раз самого начальника, его жену и ребенка. Два фильма израсходовал. Наконец, улучшил момент, чтоб проститься. Костюченко вышел со мной вместе, завел в кухню и начал рассказывать о патриотах и трудолюбах его типа, и о том, как, тем не менее, не ценят и обижают таких людей, истинных коммунистов.