— Он и на фронте еще не был, гад — сразу в госпиталь — подхватил другой.
Это меня задело. Я накричал на него.
— С какой стати, дурак, ты называешь меня гадом? На каком основании? — он не ответив, поспешно ретировался.
Я слышал, что защищать евреев или какую-либо другую нацию, будучи ее представителем, неправильно, и называется это как-то вроде национализма. Поэтому я сказал:
— А вы знаете, какой вы нации?!
— Какой? — раздалось вокруг.
Я ответил — Советской! Мне не важно, какая другая нация есть у каждого, мне важно, что это за человек. Это главное. И если Карымов сегодня по дороге ругал сам свой народ, к которому он сам принадлежит, называя его трусливым и вороватым, я считаю это ничем иным как предательством, изменой своему народу. Никогда не бывает плохих наций, есть люди, представители наций, порочащие свою, пусть даже за счет унижения других.
Меня поддержали узбеки, казахи и некоторые русские. Остальные, подняв вой, в буквальном смысле слова ***
07.04.1943
Ростов. Хозяйка страшная антисемитка. Безграмотная, но много воображающая о себе. Верит в бога. Не подозревая во мне еврея, почем попало чистит мою нацию. Ночевать вторую ночь она не позволила. Все время говорит: «Какой у нас воздух плохой» — она хочет меня выжить скорей. Сейчас ухожу.
08.04.1943
Как только вышел из квартиры — пошел на базар. Там не успел сделать нескольких шагов, как меня подозвал какой-то военный с красной повязкой на руке:
— Товарищ военный подойдите-ка пожалуйста сюда — и он, отведя меня в сторону, предъявил документ об его полномочиях. Потребовал мои документы. Я предъявил справки из госпиталя.
— Пойдемте-ка со мной к коменданту. Он вас направит к замполка. Я пошел.
— Вы, кажется, хотели купить что-то на базаре? — спросил он меня дорогой.
— Да.
— Тогда пойдемте, купите — сказал он.
На базаре я ничего не нашел кроме жареной рыбы, которую и купил за 15 рублей. За мной в это время уже следовало восемь человек, исключая этого, с повязкой.
Привели меня в комендатуру. Там помучили, подержали полдня. Дорогой меня окликнул боец из нашей (задержанных) группы. Он сюда приехал раньше команды, несколько дней шлялся и, наконец, его забрали вместе со всеми.
Сейчас я на пересыльном пункте. Ночевал на квартире. Отпросился у дежурной по п.п., так как валенки насквозь промокли — здесь несколько дней не прекращаются дожди. Спал на диване, на мягких перинах — по-домашнему. Это, наверно, в последний раз, сладостный последний денечек. Такое блаженство я испытал. Теперь опять буду спать где попало и шинель мне заменит любую перину, а локоть самые мягкие подушки. Кончался праздник — кончалась мирная тыловая, домашняя жизнь.
Ростов так и не увидел как следует. В первый день прибытия дошел до главной улицы, почитал сообщения Совинформбюро, еще немного прошелся у кинотеатров. Но пошел сильный дождь, и я вынужден был поспешно ретироваться на квартиру. Во второй день, как я уже писал, мне удалось дойти только до базара. Правда, во время следования от базара в комендатуру и из комендатуры на пересыльный пункт и оттуда, наконец, в запасной полк, я повидал немало улиц и зданий города. Трамваи стоят невесть с каких пор без движения. Стекла выбиты в каждом вагоне. Здания многие разрушены. Но сравнивать Ростов по причиненным здесь войной разрушениям со Сталинградом, конечно, ни в коем случае нельзя. В основном город еще целый и живой. Чего нельзя сказать о Сталинграде.
Самые большие и красивые дома в большинстве случаев разбиты или разрушены до основания. Кое-где одни стены остались, кое-где остовы от стен. Четырехэтажные и меньшие дома, сохранились во многих местах. А одно-двухэтажные — почти не пострадали. Тревоги в городе часты, но бомбежек еще не было.
Мост через Дон восстановлен. Но деревянный, на понтонах (больших железных лодках). Железнодорожный, в местах, где он разрушен — залечен деревянными вставками. Дон мне показался маленькой, незаметной речушкой. И я, когда переезжал через него, не подумал что это Дон. Мне даже почему-то показалось, что он течет где-то на запад от Ростова, но потом, взглянув на карту, увидел что ошибся.
Сейчас я в запасном полку. Утром банился и у меня сняли прическу — «политику», как ее здесь называют. Я не хотел, но ничего не мог поделать. Расческа теперь моя ни к чему. Несколько раз проводил я ею, по привычке, по голове — она только царапала больно то место, где еще недавно была черная прядь моей любимой «политики».