Нет, думаю, меня не проведешь, буду иметь дело с первоисточником, остальных и знать не хочу.
Между тем, женщина, задыхаясь, поднялась со мной на 5 этаж, познакомила с молодой хозяйкой дома и завела разговор о сукне, о костюмах... Неожиданно я прервал на полуслове и с ходу, как в хорошей битве, где хитрость и внезапность столь значимы, спросил, обращаясь к хозяйке:
- А сколько стоит?
Женщина, которая меня привела, опередила ответ собеседницы и поспешно, почти крикнула: "Тысяча пятьсот!"
Я понял что дешевле, уже хотя бы по тому виду, который выражало лицо хозяйки и по взгляду, которым тот час же обменялись женщины. Но и это уже был успех моей дипломатической линии - портной оценивал материал в 1700-1800 марок.
Сделал вид, что я прост: обещал приехать, но не говорил когда.
- Вы смотрите, обязательно заходите к геру Розе, - так звать портного, - и мы с вами пойдем сюда!
- Хорошо, хорошо, - ответил я, - иначе я и не мыслю поступить. А сам думал: "Нет, брешешь, не глупей я тебя, бабка. Выдала ты себя и всю свою комбинацию с головой и с первого раза".
На всякий случай решил записать адрес.
- Зачем он вам? Я хорошо знаю этот дом и квартиру!
- Может быть я приду не вовремя, вас не застану?! - крыть было нечем!
- Тогда шить приходите к геру Розе - уцепилась она за последнее средство участия в сделке.
- Конечно, конечно! - успокоил я спекулянтку и простился, когда они еще шептались с хозяйкой.
10.06.1946
Берлин.
Неожиданно наступила полная отупация рассудка. Дает себя знать, не покидающий еще с довоенных времен, недуг. Физическое состояние связано с умственным. Все парализовано. Руки отказываются работать, язык не согласен с разумом, и трудно говорить. Слабость и недомогание. Голова отяжелела и письмо настоящее, достигается высочайшим напряжением всех сил.
Не знаю, чего я наболтал майору. Он принял меня хорошо, угощал чаем. А я не смог ни есть, ни пить. Все наступило после выкуренной мною папиросы. И в голове как будто тысяча камней и мысли все не мои. О, когда наступит исцеление? Есть ли такой хирург-невропатолог, или не знаю, кто еще из врачей, который сумел бы освободить мою свежую мысль и пытливый ум от решеток, которыми окружен мозг мой, сдерживающих меня на уровне самого среднего и самого посредственного человека. Превозмогая слабость и отчаяние, я должен поделиться с тобой, дневник мой. Тяжелый туман давится в голове, жмет сознание.
17.06.1946
Проходя по одной из улиц, обратил внимание на большую толпу людей у забора. Люди подымались на цыпочки, заглядывали в щели и через головы впереди стоящих. Заинтересовался и я. А, когда, наконец, приоткрыли калитку, увидел по ту сторону забора два полусгнивших и, если бы не скелеты, то обесформившихся комка человеческих тел. На одном из них торчала, крепко влипшая в череп каска, обрывки обмундирования немецкого солдата. На другом кроме скелета ничего нельзя было различить. Из разговоров подслушанных мною, узнал, что трупы были извлечены из-под обломков здания и, как явствует из состояния их, пролежали в земле более года. Немцы сокрушенно встряхивали и покачивали головами, вздыхали: "Кто их теперь узнает, бедные..."
Вчера в комендатуре района Кепеник произошло очередное ЧП. Пьяный старшина, запертый в комнате вместе с офицером, с которым выпивал, вывалился с 3 этажа здания на мостовую и разбился. Тоже, через год после войны...
23.06.1946
В конечном итоге два приличных костюма, один из которых сейчас на мне, обошлись, вместе с пошивкой в 2,5 тысячи. Костюмы сменял на радиоприемник, который оценил в 2 тысячи марок.
Теперь назрела новая идея - фотоаппарат типа "Лейки" за 6 тысяч, и радиоприемник-лилипутик в пять ламп за 4 тысячи марок. Обе вещи нужно приобрести любыми путями.
26.06.1946
Хенигсдорф.
Самый неприятный день в жизни - заболел гонореей. Боль, мучение и стыд обручем сжали голову.
27.06.1946
И снова пишу в поезде, в Берлине.
Работу свою давно закончил. Пробыл здесь в общей сложности более трех месяцев. И все потому, что никто мною не интересовался, никто не спрашивал с меня по-деловому, никто не мешал, но и не помогал мне.
Женщины долго не могли поколебать мое упрямство: я больше отдавался бумагам и чтению, нежели им (читал я газеты русские и, вполовину доступные моему пониманию, немецкие). Меня засыпали письмами, всякого рода записками в стихах и прозе возвышенной. Мне улыбались на улицах, в трамвае, в поезде, махали руками из окон домов, кричали вслед ласково и зазывно. И если я вдруг отвечал на улыбку - светлели глаза, зажигаясь огнем. Стоило остановить на пару слов немочку - она звездой загоралась и тухла от моих слов, на все соглашаясь с первых минут знакомства. Русскими я мало интересовался. Они здесь редки и нарасхват. После столь недоступной мне Дины, уверенно стал тосковать о времени. Только под конец моего здесь пребывания, соблазнился тремя, по очереди, хотя не влопался, избалованный красотой.
И вот сейчас, когда я навестил Кепеник, застал кучу писем и записок, еще мокрых от слез, с вздохами и мольбами о жалости. Ну, чем я им могу помочь?
Но об этом в другой раз.
01.07.1946
Креммен. Госпиталь.
Под влиянием Толстого, его "Войны и мира" и тяжело нависших мыслей о болезни, которые тщетно стараюсь отвлечь, вот, например Толстым, но которые, тем не менее, гнетут и мозг и сердце. Хочется вспоминать прошлое, не всегда и не совсем беззаботное, но наивное и простое, как и все на земле весной.
Война пришла в мой мир большими неверными шагами. Появилась, встала передо мной: сильная, необъятная и полная таинств непредвиденных. Невозможно было заглянуть в ее глубину, познать ее развитие и исход. Так она стояла нерешительно, позволяя к себе привыкнуть, но не открываясь передо мной. Первые дни я был спокоен, уверен, что все хорошо закончится и Германия с первых дней получит по заслугам. Благо, думал я, что, наконец есть возможность разделаться с немцами, всегда врагами нашими, злобными, сильными и коварными. Вот сейчас и будет покончено с той опасностью, которой нам так долго грозил этот агрессор. Я был насыщен патриотизмом, не мыслил себе ничего другого, кроме поражения немецкого, их отступления и разгрома. Все мне казалось так просто, и война, так внезапно пришедшая в мир мой, должна была непременно скоро кончиться, радостно, счастливо.
Не задумываясь, ушел в колхоз. До двух месяцев дерзко трудился, собирая непосильный урожай. Потом эвакуации, бомбежки - война оскалила зубы, показала лицо свое. Страха не было, одна растерянность, недоумение.
Рытье окопов, тревоги ночные, ужасные, стоны бабушки, беспокойство за мать. Желание видеть ее с собой, быть рядом, не на расстоянии 30 километров в заводе, в бомбежке. С тоской отправлял ее на работу, радостно встречал по вечерам. Жизнь не улучшилась, горе не сплотило нас, нужда не заставила мириться и семейные сцены-раздоры, не без главного участия ворчливой злой бабушки, не прекратились. Я был злораден. И умел раздражать своим смехом и кривлянием, но с другой стороны был жалостлив и предан всем без разбора, с чьей стороны замечал понимание и участие.
Мама нервная и тяжелая. Редко она могла приласкать меня так как я хотел того, но почти всегда ругалась и была холодна. Сердцем я чувствовал любовь ее горячую и нежную, но умом такая любовь не принималась. В детстве я тоже балован не был душевной настоящей теплотой, но тогда я не встречал еще холодности жестокой со стороны матери - любовные чувства довлели над остальными и, потому, скоро забывались и дикие побои (иногда головой о стенку) и злобные упреки, и бойкот всеми способами.
Ночь. Одолела бессонница. К мысли о триппере присоединилась другая, навязанная прочитанными брошюрами о сифилисе. Неужели и правда я так несчастлив, что жизнь меня не щадит, уничтожая еще более мерзким орудием своим?! Неужели да? Маленькая язвочка подходит под описание. Места не нахожу себе. Доктор целый день не приходил, а до утра еще так долго. Неизвестность хуже всего. Но лучше пока эта зверская неизвестность, чем ужасный факт. О, как тяжело и мыслить и жить в этом мире...