Трудно лежать - правый бок и живот успели за 8 дней насыщения скипидаром, стать не менее чувствительными, чем больные части тела. Стоять тоже долго не могу. Ходить тяжело: появляется слабость и страшная жажда, а боль не покидает. 5-6 дней ничего не ел, только пил воду. Похудел, предположительно, килограмм на 10-15. В зеркале себя не узнал: глаза стали еще более впалыми, чем прежде, лицо тоньше, голова маленькой сделалась, а волосы падают клочьями. К тому же появилась чесотка.
Много переживаний принесла мне маленькая язвочка на половом члене. Появилась внезапно (была безболезненной) задолго до последнего и рокового сношения с женщиной. Впервые о ней заявил в Бригадном санлазарете. Военфельдшер, толстый пожилой старший лейтенант с многолетним стажем работы посмотрел и сказал, что это, вероятно, что-то другое, но не настаивал на своем диагнозе и для проверки направил меня в специальный госпиталь в Донневальде. Там признали гонорею, и доктор прямо указал, что к настоящему времени болезнь (как он выразился по-латыни) не обнаружена. Дал направление сюда в госпиталь. От Донневальде в 32 километрах. О возвращении в Креммен в тот день пришлось забыть. Но я решил не откладывать, ибо наслышан был о плохом лечении в лазарете и о многом другом, для меня неприятном.
16.07.1946
Много неприятностей доставил мне рейс в Креммен и обратно сюда. На попутных машинах и поездах только к вечеру добрался до Ораниенбурга, и там встретился с плохой новостью: поезд в Креммен не пойдет. Тогда решил останавливать попутные машины, но и здесь наткнулся на фиаско. И, когда мне сказали, что со станции в сторону Берлина ходит электропоезд, решил ехать до Шоневайде, откуда можно пересесть на поезд до Хайликензее. Но только и здесь не вышло желаемо. В Шоневайде приехал поздно. Остался только поезд на Щетинский вокзал. Решил ехать туда на ночлег. Однако, все эти гостиницы и дома приезжих, о которых мне столько рассказывали, были далеко, к тому же в них попасть можно было только через комендатуру.
Пришлось искать место на вокзале. Немцы спали на лестницах, на ступеньках у входа в метро и просто на каменном полу, согнувшись и прижавшись друг к другу, телом к телу. Меня подобная перспектива спанья не радовала. Спустился вниз на перрон. Однако поезда ушли в депо. Немцы-железнодорожники уговаривали подождать - через час должен был прийти поезд последний, который останется здесь до 5 часов. Ко времени моего прихода на перрон было уже 12, но все-таки решил ждать - другого выхода не было. Прикорнул на лавчонке. Не спалось: думы приходили одна за другой, а потом пришел поезд. Я забрался в купе 1 класса и сразу уснул на мягком сидении.
Разбудили суета, стук, движение. Было 4 часа, а поезд уже наполнился людьми. Я вышел и опять прилег на скамейку, однако, спать мне не дали. То на меня клали вещи, порой садились, не заметив при тусклом свете, а может, если учесть что немцы нахальны, - нарочно.
Наутро, с первым же поездом решил в Хайликензее. Но только сон одолел некстати и прозевал станцию, спохватившись почти у Щетинского. Вновь поехал на Хайликензее, досадуя на 1,5 часа утерянного времени.
На Базе обрадовались: лишний офицер - лишний дежурный по части. Люди, страдающие от безделья, свыкшиеся с ним в кабаре и пивных, теперь не хотят даже дежурить. Дрыгайт (старший лейтенант) встретил меня красной повязкой. Другие с радостью готовы были свалить на меня их работу - были довольны не мне, как человеку, но как единице в офицерской среде. Радость их омрачил в самом начале: не задерживаясь, объявил, чтобы все слышали, что еду за аттестатом в Креммен и оттуда в госпиталь.
В санлазарете толстопузый его начальник удерживал меня и уговаривал, но я решил твердо и на уговоры не поддавался, тогда он сам приказал выписать мне аттестат. Аттестатом моим воспользовались и там и здесь, для различных нехитрых экспериментов. Там, например, написали так: "исключен с довольствия 4 числа, продукты получены по 3 число", а выдать хотя бы сухим пайком причитающиеся мне продукты, отказались. За 4 дня украли у меня сахар и мыло.
18.07.1946
Нойштрелец. Госпиталь.
Вчера в последний раз был на приеме у врача. Вторая провокация, так же как и первая, признаков гонореи не обнаружила, и доктор Соломонник обещал меня выписать в пятницу, т.е. завтра.
Укол скипидара отнял у меня много здоровья и принес мне, в дни своего действия, мучительнейшую боль. 10 дней я не мог ходить и, почти столько же, не подымался с постели. 5 суток не принимал пищу и страдал отсутствием стула. После приема перемели, болезнь исчезла, но появились прыщики, по всем признакам подходящие под определение "чесотка". Доктор, однако, лишь посмеялся над моей мнительностью и назвал это простым раздражением, спасения не назначив. Теперь тело все жжется и чешется, в особенности место недавней болезни.
За мое здесь пребывание в качестве пациента написал много писем. Почти все короткие, состоящие в основном из фотокарточек от которых мне вдруг захотелось избавиться.
Мысль ослабела, отяжелел рассудок и, честно говоря, ничего полезного не придумал. Много читал книг и ослабил зрение.
Только что нащупал на месте скипидарного укола много бугорков. Снял штаны, посмотрел - сыпь - признаки сифилиса. Окончательно расстроился, жду утра, чтобы выяснить. Неужели он? Какой я несчастный! Опять!
19.07.1946
Нойштрелец.
Выписывают меня после обеда, часа в 3-4. Врач опять посмеялся, но все же выписал мазь. Говорит простое раздражение от грелки и от компресса. Не думал что у меня такое нежное тело!..
21.07.1946
Хеннигсдорф.
В поезде, дорогой на Берлин.
Позавчера, когда я был еще в госпитальном халате, ко мне приехал Купцов. Оказывается, с Берлином до сих пор не рассчитались, запутались, в полностью оформленных мною документах (и решили искать меня в госпитале) деловые люди, надо сказать!
Домой приехал поздно вечером, писем не очень много - три от мамы, три от Шуры с фотокарточками и по одному - от папы, от Софы Рабиной и Короткиной. Еще от Нины К. - а ведь утекло немало дней - почти месяц!
До двух ночи, с двенадцати, писал ответы первым трем адресатам. Теперь решил отвечать регулярно и подробно, но не унижаться, не надоедать первому.
В части к моему возвращению прогремели слухи о том, что у меня двойная тяга и прочие ужасы, от которых еще тяжелей на сердце. Слухи, оказывается, распустил капитан Юрьев, наш начальник - авторитетный источник, по единогласному решению офицеров. Со мной не хотят здороваться за руку, меня опасаются в столовой и так много рассказывают обо мне, что иной раз и сам начинаю сомневаться в себе и опасаться самого себя. Ведь это сказано не шутя, а совершенно официально на одной из лекций, посвященной вензаболеваниям. Сказано для вескости, для красного словечка, и еще для того, чтобы уничтожить меня заживо.
Утром сегодня не выдержал, пришел к жене Юрьева - фельдшеру, требовать, чтобы направила в Олимпишес Дорф на исследование крови. Капитан встретил недовольно: "Что заслужил, то и носи!" - циничней нельзя выразиться. Но зачем же распространять слухи? Свое я выносил, приехал в часть полуживой после лечения, а меня обходят как зачумленного.
24.07.1946
Берлин-Осткройц.
Все выходящие в Германии газеты, немцы подразделяя на русские, английские, американские, французские и партийные - коммунистические, социалистические, христианско-демократические, либеральные и другие - своими не считают.
Берлин-Райникендорф. Еду обратно в Хенигсдорф. Накупил продуктов - по пальцам перечесть, а денег - 700 марок как не бывало. Теперь хорошо принимают немецкие, что при Гитлере имели хождение. У меня их было до пятисот - избавился.
Вишни свежие намокли и разорвали конверт. Надо было их ликвидировать и я, при всей своей, ставшей после болезни особенно утонченной брезгливости, не помыв их, и не освежив рук, стал есть тут же на станции.
Эдакий сморчок подошел ко мне, плюгавенький, ехидный немец, и заглянул вначале с одной стороны, затем с другой, поднявшись на цыпочки (он карлик ростом), улыбнулся заискивающе - что я ем? И, когда я сердито спросил "Чего вы хотите?" - отвернулся. Затем отошел, не меняя улыбки, - "Schmeckt gut?", и долго потом крутил носом, нюхал и оглядывался вокруг своими маленькими, даже из-под очков, глазками, так, что тошно стало в его присутствии. Долго плевался вишнями, испытывая единственное успокоение при виде этого человеческого безобразия. Но подошел поезд, и отлегло, забылось.