Как там мой сыночек? Пусть у него все будет ладно и со здоровьем, и с Оленькой. Так скучаю по нему, по своему скворушке. Интересно какой мне памятник делать будут? Пусть бы не тратились сильно. Ох… Нахлынуло… И опять Цветаева вспомнилась.
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти — слепоты куриной
И маков набрав букет, —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, —
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
— И пусть тебя не смущает
Вот так-то… А про расторжение помолвки я все-таки узнала! И вовсе даже не от Гертруды. Просто лэра Маргарет обратила внимание на мою задумчивость и вцепилась клещом.
— Тю, — Гренадерша успокоенно выдохнула. — Я уж думала, что у тебя что-то серьезное, а это… — она пренебрежительно покрутила кистью руки. — Это ж каждая деревенская девчонка знает.
— А я не знаю, — насупилась.
— Понятное дело, — ехидничала достойная дама, — ты же у нас — столичная штучка! Ладно, слушай, — смилостивилась она. — Берешь толстую шерстяную нить и наговариваешь на нее: 'Разъединяю (имя жениха) с (свое имя) в ночи и днем, в дороге и дома, во сне и наяву, в трезвом рассудке и беспамятстве. Слова мои сильные, дело верное, сердце смелое, желание крепкое!' Как закончишь читать читать, вяжи на шерстяной нити восемь узлов да приговаривай: 'Первый узел — выйду я на околицу, второй — брошу в чистое поле, третий — на разлуку, четвертый — во дворы, пятый — в дороги, шестой— в моря, седьмой — в леса, восьмой — в луга. А нитку эту женишку в карман. Так-то!
И раз уж меня сегодня потянуло на Цветаеву, то вот:
Развела тебе в стакане
Горстку жженых волос.
Чтоб не елось, чтоб не пелось,
Не пилось, не спалось.
Чтобы младость — не в радость,
Чтобы сахар — не в сладость,
Чтоб не ладил в тьме ночной
С молодой женой.
Как власы мои златые
Стали серой золой,
Так года твои младые
Станут белой зимой.
Чтоб ослеп-оглох,
Чтоб иссох, как мох,
Чем не заговор на остуду? А все-таки хорошо, что моя Китти ничем кроме нарядов да своего ткацкого станка не интересовалась!
Глава двадцать седьмая
Катя все никак не могла проснуться, просто не имея сил вынырнуть из сладостного сновидения, в котором Алекс снова и снова нежно ласкал ее. Едва касаясь пальцами между лопаток, он проводит дорожку вдоль позвоночника, медленно спускаясь. Сильные пальцы замирают на талии, словно их хозяин находился в задумчивости, а потом скользят к лону, мимоходом приласкав тазовую косточку.
От этих легких словно шелковых касаний кожа у Кати становится ужасно чувствительной, внизу живота собирается приятная тяжесть, а грудь наливается желанием. И тогда, о чудо, вторая рука мужа чуть сжимает напряженную горошину соска, перекатывая ее между пальцами. Катерина замирает, позволяя себе с головой погрузиться в блаженство, огромное словно море. Она будто плывет в пронизанной лучами солнца теплой воде, лениво следя за тем, как в глубине скользит по белому песку ее тень.
А дальше сон и вовсе становится совершенно неприличным, потому что прижавшийся со спины Алекс теряет терпение. Он, не привыкший к такой тихой покорности жены, еще плотнее прижимается к Кате, словно желая прорасти в нее, и входит в давно ждущее лоно. Катерине кажется, что он изо всех сил сдерживает себя, двигаясь медленно и плавно, словно боится потревожить ее хрустальное наслаждение. И она позволяет любить себя, всем сердцем впитывая ласку, покорно выгибается так, чтобы ему было удобнее, переплетается с ним ногами, откидывает голову на родное плечо и стонет…
На ее безмятежном море начинается прилив. Удовольствие поднимается выше и выше, накатывает волнами, поднимает к самому солнцу. И она чувствует себя птицей, свободной и счастливой, и кричит, желая всему миру поведать об этом, и распахивает глаза.