Возвращаясь домой, я подумал, что, возможно, сам веду себя недостойно. Ведь учить ребят английскому языку означает способствовать пониманию между народами. Однако трудно согласиться с тем, что я всего лишь крохотная частица и должен выполнять некий микроскопический труд. Я чувствую, что в моих силах решать более глубокие социальные задачи. Меня не могут удовлетворить беседы на английском языке два часа в неделю с учащимися ничем не примечательного провинциального иезуитского колледжа. Я хочу оказывать влияние на тысячи людей — не на десятки. Преподавание — вещь, на которую можно опереться, откинуться, — диванная подушка. Посредственные мысли для заурядных людей. И все же, думаю, я соглашусь на два часа. Мне этого ужасно не хочется, но все неопределенное всегда заманчиво. Возможно, тут будет что-то творческое: все-таки колледж иезуитов.
Английский клуб. Длинная речь Мартина. Его слова о необходимости «притираться друг к другу» вызывают дружный double entendre[147] смех, потому что все знают, что он за человек. Chasseur de jupon[148]. Всегда лапает студенток.
Развитие сюжета с иезуитами… Мартин возмутился, услышав, что я вступил с ними в переговоры. Обе системы никогда не пересекаются. У меня, естественно, есть оправдание. Так что все мои добрые намерения (это надо с грустью признать) пошли коту под хвост.
Нужно держаться в стороне от так называемой литературной жизни. Ее следует усердно избегать. Стоит стать критиком, начать постоянно читать и оценивать сочинения других, как это неизбежно нанесет непоправимый ущерб собственным творческим порывам. Их убьет наслаждение евнуха. (Не совсем точное слово, но другое не приходит в голову. Ужасно, когда такое случается. Недозволенное? Искусственное? Что-то вроде этого.) Все равно что каждую ночь спать с любимой женщиной и не прикасаться к ней. И однажды, придвинувшись поближе, вдруг захотеть ее и тут понять, что уже импотент. Новый подход — извне — невозможен.
25 января
Я болен. А меня ждут танцы до утра. Bal des Lettres[149]. Непонятно, что за болезнь на меня напала. Может быть, любовь, а может, голод, или воздействие большого числа лекарств, или грипп, или недосып, или дизентерия. Что бы это ни было, состояние отвратительное.
Bal des Lettres — шумное студенческое мероприятие под музыку хорошего латиноамериканского оркестра. Приняв кучу лекарств и запив их тремя рюмками коньяка, я надел свой лучший синий костюм и отправился на бал. В сопровождении Джинетты, Пат и Фила. Весь вечер я ворчал, не желая идти на бал, но, очутившись там, веселился не меньше остальных. Почти все время танцевал с Джинеттой, у нас с ней сложился своеобразный сексуальный танец — медленный, на близком расстоянии друг от друга, этому стилю мы оставались верны, даже когда менялся ритм. Его дальнейшему развитию мешали мои ученики, присутствующие в зале, они буравили меня глазками-бусинками, стоило мне ненароком прижаться к Джинетте. Танцуя с ней, я был полностью счастлив: у нас обоих хорошее чувство ритма, и она не избегала телесного контакта.
С танцев мы ушли после трех ночи, ушли все четверо. Над городом повис холодный туман. Мы разделились, и я пошел провожать Дж., но, оказавшись у ее дома, предложил погулять еще. Мне очень хотелось ее поцеловать, но к этому времени я еще не набрался мужества. Она же перебирала мои пальцы с момента, когда мы покинули танцевальный зал. Мы ходили по пустым и темным улицам, все теснее льнули друг к другу, но до поцелуев дело все не доходило. Наконец на одной темной улице я прижал ее к себе и поцеловал. Все прошло хорошо. Сначала она сказала:
— Ну зачем?
Потом мы долго целовались. Она несколько раз спросила, спланировал ли я это заранее. А потом сказала:
— Bizarre. C’est bizarre[150].
Возвращаясь к ее дому, мы все время целовались и резвились на пустынных улицах. У нее выразительные глаза, красивый рот и чудесный нежный цвет лица. Очень привлекательное лицо. Она пощипывала мою руку.
Домой я вернулся в пять и теперь пишу дневник, на душе весело и радостно.
Я не безумно влюблен. У нее есть недостатки. Однако для Пуатье их очень мало.
28 января
Странно, но даже влюбленность не приносит полного удовлетворения. С каждым днем хочется большего. Сегодня Джинетта приходила ко мне до ужина, и после ужина тоже; я включил приемник, притушил свет, мы лежали на моей узкой кровати и целовались. Иногда она становится очень серьезной, как будто происходит что-то ужасное. У нее довольно широкое лицо — еще немного, и было бы уже некрасиво. Самые сладкие минуты — когда она перестает поддразнивать меня. У нас постоянно идет интеллектуальная схватка. Но бывают моменты, когда она делает передышку и расслабляется, и я чувствую, что психологически, так же как и физически, она уступает мне. На людях мы скрываем наши отношения, общаемся холодно, изъясняемся односложно и получаем огромное удовольствие от успеха нашего лицедейства. Глядя на нее, я отмечаю недостатки ее внешности. В профиль часто необыкновенно хороша. Анфас иногда чуть ли не безобразна. И все же, даже когда я пресыщен поцелуями и объятиями, в наших отношениях присутствует нечто, чего я не могу постичь. Что-то вроде души, больше, чем просто плоть. Нежное постижение, связь. В ее интеллекте я не нахожу изъянов. Она умна, сообразительна, «первый сорт». Галльский ум. Мозги у нас работают в одном направлении. Так что между нами устойчивая связь, которая остается даже при физических несоответствиях. Больше понимания, чем любви. Мне кажется, при настоящей любви интеллектуальная критика невозможна.