В моей жизни появилось что-то вроде подводного течения. У меня пропал аппетит. Я не могу ни писать, ни читать. Интенсивность существования всегда убивает во мне всякую надежду на творчество. Мне нужно затишье после бури — как сегодня. Мы вместе пообедали и выпили кофе в «Кафе де ла Пэ». Потом просто гуляли по улицам и чувствовали себя счастливыми, хотя этот воскресный день холодный и пасмурный. И расстались, ощущая сладкое недовольство добровольным воздержанием.
С Дж. После обеда вместе с остальными пошли в «Кафе де ла Пэ». Нас было человек десять — три американца, канадец, две кошмарные английские девицы, один или два француза. Бессвязный разговор, тягостная атмосфера. Я умирал от скуки. Сидевшая напротив молодая англичанка привела меня в содрогание. Она пухлая, робкая и заурядная. У нее не укладывается в голове, что я могу быть таким чудовищем, каким себя изображаю. Если я говорю ей, что безучастен к общественным проблемам и безответствен как преподаватель, она только смущенно улыбается и ничему этому не верит. Она, конечно, права, что не верит, однако — при своей чудовищной консервативности — должна бы знать элементарные правила ведения беседы. Ужасно, насколько приехавшим сюда английским девушкам недостает тонкости — частично это из-за проклятой традиции соревнований и «честной игры». Приятная беседа подразумевает озорные шутки, тонкие оттенки лицемерия, тайны, коварства, щекотливые подробности. Постоянные поддразнивания и уколы. Так пикируемся мы с Джинеттой и редко когда бываем серьезными. Она говорит: «Je ne fait jamais des compliment en publique»[151]. В этом секрет успеха. Но бедная застенчивая англичанка методично и неуклюже вела разговор на банальные темы, используя при этом заезженные клише.
Джинетту, похоже, это настолько утомило, что она внезапно поднялась и ушла. Немного поколебавшись, я последовал за ней. Она сказала, что ей захотелось на свежий воздух. Держалась холодно и нервно.
Мы бродили по улицам Пуатье. Джинетта позволила взять ее за руку; постепенно мы оттаяли, стали смеяться и целоваться на ходу. Так цветок после заморозка раскрывается навстречу солнцу и теплу. Покинув пределы Пуатье, мы взобрались на холм и оказались на дороге, ведущей в Сен-Бенуа. Отсюда смотрели на Пуатье, на залитый огнями склон. Вот мы и на природе — все вокруг голо и пустынно, впереди меж безлистных деревьев бежит вдаль дорога. Мы продолжали резвиться и целоваться. Было очень холодно, дул резкий ветер, все вокруг затянуло отвратительной влажной дымкой. Но, несмотря на это, мы были до смешного счастливы — как дети. Джинетта рассказала о своем прошлом романе, я ей — о своем. Рассказал о Кайе и еще об одном — вымышленном — любовном приключении. В Пуатье мы возвращались поздним вечером в какой-то сладостной расслабленности, хотя нас окружали сырость и темнота. Невозможно описать это состояние. Просто чудо. Пусть и старейшее из чудес, но ни у кого из сидевших с нами в кафе не могло произойти ничего подобного по необычности и глубине. Об этом я написал стихотворение, но потерпел неудачу.
Однако в процессе его написания родился потрясающий сюжет для повести.
30 января
Закончив работу, мы вернулись в мою комнату и там лежали, заключив друг друга в объятия. Я одновременно испытывал два чувства, одно — что первая пылкая нежность и трепет обладания проходят. Джинетта часто повторяет: «Nous nous embrassons trop»[152], — и она права. Пресыщение рождает отвращение. Зато другое чувство все компенсирует — это нарастающая теплота отношений, близость, дружеское общение, легкое добрачное предвкушение семейного уюта.