— Я никогда не подыгрываю себе.
Однако это свойственно всем, хотя, может, и не в такой степени, как мне. У меня не было сомнений, что она играет. И тут вдруг у нее на глазах выступили слезы. Да и сами глаза покраснели. Такой поворот событий заставил меня изменить взгляд на вещи. Я ей поверил и даже смутился при виде таких сильных эмоций. Она не захотела объяснить мне, что вызвало такой прилив горя, сказала только, что почувствовала себя страшно одинокой. Навсегда одинокой. Все это отдавало позированием, мне и сейчас так кажется. Но слезы-то были настоящие. Мы пошли к ее дому, и она хотела — или сделала вид, что хотела, — сразу же покинуть меня, я же убедил ее еще немного погулять. Вечер был холодный, безлунный, свежий. Мы направились в разбомбленный квартал Пуатье, бродили среди руин, стояли у железнодорожных путей. Есть что-то романтическое в ночных поездах, сказал я. Прошлись вдоль реки. Впереди по дороге пробежала крыса. Потом стояли на широком мосту, смотрели на звезды и на темную тихую воду. Казалось, город вымер. Ночь, морозная, искрящаяся, подсмеивалась над скучным земным существованием. Небо как будто таинственным образом ожило. Я показал Джинетте созвездия Ориона, Дракона, Пса. И меч Ориона, хотя, сказал я, на самом деле это его пенис.
— Кто так решил? — спросила она.
— Древние народы.
— Древние англичане, — прибавила она.
Не такие уж и древние: ведь я только сейчас уловил сходство и приписал его прежним поколениям. Но, разумеется, его замечали и до меня. Сходство с мечом не такое уж и большое. По мосткам мы вернулись в город, постояли молча у реки — она, уткнувшись в мое пальто, доверчиво, безмолвно. Таинственное, недоступное пониманию безмолвие. Мы потонули в некоем глубоком, благотворном и все же мучительном союзе. От времени никуда не деться, оно проходит. Мы пошли дальше. У какого-то забора, в тени, снова обнялись, потерянные, трогательные. Если б то были не мы, я прибавил бы: смешные. Двое обнимаются холодной ночью на пустынной улице. Но где бы вы это ни встретили, знайте: вы попали в святилище.
10 марта
Ржанки. Тихая теплая ночь, низкие облака. Тонкий прерывистый свист — странный, зловещий звук. Где бы я ни был, всегда его слышу. Сегодня вечером он почти испугал меня, показавшись чем-то сверхъестественным, демоническим, крадущимся ко мне. Ночью эти невидимые, летящие в темноте птицы — свидетельство иной Вселенной. У ржанок главное — их крик, очень тонкий, говорящий об одиночестве, отдаленный, сиротливый. Этот крик значительнее самой птицы. Птиц словно и нет. Только непрерывный тонкий свист. Кажется, сегодня летит много птиц. Думаю, некоторые отдыхают на крышах. Их передвижение на север происходит незаметно. Для ночных перелетов две причины: нет ястребов, людей. А может, и огней города? Не верю, что птицы, в отличие от людей, не имеют памяти.
11 марта
Несколько дней депрессии. Бессмысленно прожитый год. По существу, ничего не написано, я утрачиваю оригинальность. Вернулись старые проблемы с кишечником, боли в печени, жуткие запоры, неприятности с простатой, робость, психологические проблемы — психика катастрофически зависит от тела: иногда это хорошо, а иногда плохо. В моем случае это очень плохо. Нужно искать работу на следующий год. Но я для этого и пальцем не пошевелил. Хочу плавать, но стою, поеживаясь, на берегу. Все университетские уезжают куда-нибудь на Пасху, я же не могу себе этого позволить. Когда мне говорят: «Не понимаю, как вы можете торчать все время в Пуатье», — не очень-то хочется отвечать: «Видите ли, у меня просто нет денег». В целом я не страдаю от своей бедности — просто здесь трудно жить на тридцать тысяч в месяц. Особенно когда, как я, изрядно переплачиваешь квартирной хозяйке. В среднем выходит пять тысяч франков в месяц. Хозяева (Малаперты) — самодовольные ограниченные люди, я их не люблю и презираю. Возможно, они это чувствуют. Во мне они видят дойную корову. Когда хозяйка болела, я не приносил ей цветы. Черт бы побрал всех малапертов в Пуатье! Дни бегут, а я ничего не делаю. Рисую глупые картинки, кручу любовь с Дж., уделяю минимум времени университетской работе и совсем не могу писать. У меня с полдюжины начатых и незаконченных вещей. Когда я их перечитываю, то впадаю в уныние. Все они без исключения самые заурядные.
Никак не могу согласиться с тем ужасным обстоятельством, что я всего лишь посредственность. Знаю это, но не решаюсь признать. Несколько дней я был абсолютно в этом уверен. Нет ни воли, ни настоятельной потребности писать. Написав несколько страниц, я чувствую усталость, меня охватывает скука. Существует своеобразная конкуренция между живописью и литературой. Я трачу часы на баловство с акварелью, хотя должен в это время писать.